Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя
При первом прогоне Панайотакопулос замечаний не делал и никого не останавливал. Он наблюдал, как поняли его указания, а все недочеты отмечал в блокнотике, который то и дело вынимал из кармана.
— Командиры, ко мне! — крикнул он, когда вся фаланга промаршировала перед трибуной. Командиры вновь собрались, и Панайотакопулос каждому в отдельности высказал свои претензии.
Потом фаланга прошла еще раз. Теперь Панайотакопулос ничего не записывал, он делал замечания сразу, на месте. Останавливал барабанщиков: «Стоп!» — и громко отчитывал нарушителя. Один раз он остановил Хтенаса.
— Оттянитесь назад! Не отрывайтесь от строя! Вот так! Благодарю вас! Перерыв на десять минут.
В этот перерыв он и обратился к Мери. Он повернулся неожиданно, посреди разговора с офицером из свиты.
— А вы...
Мери предполагала, что он заговорит с ней. И теперь улыбнулась, обдумывая, как ему ответить, как представиться.
— Я имею в виду ваше звание!
— Мой адъютант! — ответил за Мери Параскевакос.
— Спасибо.
И Панайотакопулос снова повернулся к офицеру.
Мери поймала его взгляд. Она умела читать взгляды мужчин, но этот беглый взгляд остался неразгаданным — взгляд исподтишка, исподлобья.
Стефос снова и снова трубил: «Внимание!». «Поживее, овечки, поживее, родные!» — ворчал обозленный Параскевакос. Мери тоже сердилась: «Будто не знает нас, будто видит первый раз в жизни!» — «Да, эдак он загоняет нас до полусмерти... Ах, дорогая Мери, не мешало бы кому-нибудь проучить этого молодца. Нет, нет, ты только не подумай... Я имею в виду нашего брата, мужчин... Не мешало бы поставить голубчика на место...»
Так они маршировали, пока не стемнело.
Потом был ужин в Коммерческом клубе и концерт молодежной самодеятельности — специальная программа патриотического содержания, подготовленная к торжественным случаям. Для танцев мэр пригласил оркестр.
Когда с тостами и закусками было покончено и время, отданное во власть развлечений, потекло медленно и привольно, мэр отвел Панайотакопулоса в сторону и сообщил, что он на него в обиде.
— Не лично я! Нет, дорогой Динос! Сейчас я говорю с тобой как человек, облеченный полномочиями и доверием города, твоего родного города, мой дорогой и юный друг... Целый месяц провести в Пелопоннесе и только теперь посетить свой родной город! Неужели ты записал земляков по последнему разряду?
Мэр был навеселе, он прослезился, но потом снова заулыбался. Панайотакопулос отвечал ему улыбкой и думал о другом. Вернее — не думал, а испытывал какое-то смутное чувство, подсказывавшее, что этими часами он должен распорядиться иначе. Он еще не знал, с чего начать, но угадывал, что скоро узнает. И, уж конечно, не от этого типа — мэра.
Мэру — чего только не наслушался о нем Панайотакопулос — он хотел сказать какую-нибудь колкость, с намеком. Например, о его красотке жене. Однако он молчал и лишь тихонько посмеивался, и удержать этот смех ему никак не удавалось. Так бывало с ним всегда после холодного шампанского.
— Смеешься, дорогой? Ну смейся, смейся... — обиделся мэр.
— Нет, нисколько!
— Мне ты должен говорить только «да»!
И оба они рассмеялись.
— Вот и прекрасно! — с облегчением вздохнул мэр. — А то, по правде говоря, ты, братец, такого страху нагнал сегодняшними маневрами, что все до сих пор никак не опомнятся... Эй, сюда, сюда!
Он велел подать шампанского. И перед ними вновь появился поднос с высокими бокалами, где под облачком пены искрился холодный огонь.
— Я рад, что вместе с этой пеной исчезают недоумения...
— Которых с моей стороны и не было...
— Ну конечно, конечно, дорогой Динос... Я надеюсь, что в будущем...
«Да, да, дорогой рогоносец», — чуть не сорвалось с губ Панайотакопулоса, но вслух он сказал:
— Разумеется! — Его так и душил смех.
Оркестр заиграл танго. Еще раньше, когда играли «Дунайские волны», он увидел ее танцующей с каким-то толстяком. Сначала ему показалось— с Параскевакосом. Но нет, этого мужчину Панайотакопулос не знал... Они кружились в вальсе, и в большом зеркале он видел то ее лицо, то волосы и сквозь них обнаженную до талии спину, на которой уверенно лежала рука незнакомого ему мужчины.
Танго,Волшебное танго...
— А ну-ка, подержи! — протянул он мэру свой бокал.
После мягких и сдержанных объятий врача, с которым Мери танцевала вальс, она сразу почувствовала цепкость его рук. Оба молчали. Но вот она услышала какие-то звуки, что-то вроде покашливания, а потом он стал напевать — без слов, одну только мелодию. «Позывные, — подумала Мери. — Послушаем, какой будет текст». (И она вспомнила заместителя Параскевакоса — Вергиса, как они поехали в детский лагерь, как он начал напевать и постукивать пальцами сначала по спинке переднего сиденья, затем по оконному стеклу, по колену, а потом вдруг бросился на нее и зажал в угол. Она открыла дверцу машины и едва не выпрыгнула на ходу... Вот и теперь... Она как будто чувствовала постукивание пальцев — там-та-ра-рам! — по своей обнаженной спине. «Послушаем, какой будет текст!»)
Текст начался с вопроса. Не напоминает ли ей о чем-нибудь этот танец? Именно это танго. Не помнит ли она, где и когда они его танцевали?
Мери поразили его глаза, близорукие; привыкшие к. очкам, а теперь оказавшиеся без защиты — голые, неоперившиеся птенцы, притаившиеся в дуплах, куда не заглядывает солнечный свет. «Боже мой! Что же это такое?!» И Мери стало неприятно его прикосновение к ее пальцам и спине.
— В самом деле? — удивилась она. — Я не помню.
Ей показалось, что он смутился. Снова, как и тогда, на вокзале, она поймала его скользящий взгляд, но теперь успела различить в нем какие-то мятущиеся тени. Ресницы его медленно опустились, и Мери ощутила, что руки его разжимаются и почти отпускают ее. Ничего подобного она не видела давно, пожалуй со времен гимназии, и это напомнило ей о той уже далекой поре, о неловких, застенчивых подростках, забавлявших ее своей детской влюбленностью.
— В самом деле, — повторила она, — когда же это было?
— В гимназии...
— И вы до сих пор помните?
— До мельчайших подробностей.
— Когда же именно? Где?
Он рассказал ей, когда и где, какой был вечер, кто из присутствующих в нем участвовал. С тех пор, признался он под конец, где бы он ни был («Где бы я ни был, не забыть мне никогда», — тихонько напел он слова песни), каждый раз, когда ему доводится танцевать это танго, он танцует его с ней... «В воображении...» — добавил он с улыбкой.
После танго они выпили шампанского и условились говорить друг другу «ты», как тогда. Тогда, сознался Панайотакопулос, он посвятил ей стихотворение, пожалуй даже не стихотворение, а целую поэму. И до сих пор помнит ее наизусть.
— Но мне ты ее так и не отдал!
Нет, отдал. И он опять сказал, когда и где: во время экскурсии, он мог бы назвать ей точно и день и час.
Волнами веселья всплескивались вокруг радостные краски и звуки, и Мери беспечно отдавалась забавной игре, вернувшейся вдруг из юности... И то, что пальцы Панайотакопулоса все крепче переплетаются с ее пальцами, а другая рука поднимается все выше и блуждает по ее обнаженной спине, не раздражало и не настораживало, заслоненное воспоминаниями, окрашенное в неназойливые, безобидные тона. И Мери не придавала этому значения: в конце концов, он в городе проездом, сегодня здесь, а завтра уедет... И вдруг услышала, что с отъездом он пока не решил и ждет. Чего же? О!.. Ждет приказа,..
— Приказа, — повторил он шепотом, и то, что он хотел ей сказать, Мери поняла сначала по его движению, по тому, как он приподнялся на цыпочки, чтобы приблизиться к ее уху. — Жду, что скажет мне один человек... Как пожелает она...
Они пустились в путь по другому маршруту, но дорога уготовила им неожиданный поворот.
— ...Как скажешь ты, — продолжал Панайотакопулос, и его движения становились все порывистее, подчиняясь другому ритму, не совпадавшему с медленным ритмом танца.
Мери огляделась по сторонам, и ей показалось, будто то, что происходит между ними, не остается незамеченным. Она почувствовала замешательство.
— У меня кружится голова...
Панайотакопулос притянул ее к себе.
— Итак, я остаюсь. Из-за тебя. Только из-за тебя.
Он сказал это ровным голосом, как о чем-то решенном: трудная стадия восхождения осталась позади, и это последнее уточнение открывало легкую для путника дорогу по отлогому склону.
— Я чувствую... Как бы это тебе сказать... У меня такое ощущение, будто я взлетел высоко-высоко...
И Мери вдруг вообразила его на трибуне перед вокзалом, вспомнила, как он гонял их взад и вперед, размахивал руками, поднимался на цыпочки, вытаскивал из кармана блокнотик и отдавал приказы. И та и эта ситуация представились ей комичными.
