Михаил Сидоров - Хроники неотложного
— И пусть мертвые хоронят своих мертвецов?
— Точно.
* * *— Ну-ка, подержите его…
— У нищих слуг нет. Мы вас и так два часа ждали, только и делали, что баб с закрытыми глазами к лифту водили. Так что е…тесь сами.
Спустились, вышли.
— Правильно, Вень. Совсем оборзели, мерзавцы, Агапита на них нет.
— Кого нет?
— Петьки Агапова. Был у нас такой, давно, правда. Как подберет ужратого с ментовской ксивой — корку с моста, а тело в пьяную травму на Пионерскую, Не был там?
— Нет.
— Жуткое заведение. Приемник — зверье. Зондеркоманда. Вот он их туда и свозил. А однажды взял одного со стволом — на ногах не держался, гадина. Ствол в Неву, удостоверение в клочья… люто их ненавидел.
— Было за что?
Че кивает. Потом продолжает:
— Я и сам из их обезьянников принципиально народ эвакуирую. Вывожу, как по Дороге жизни. У иных даже на метро денег нет — все отбирают, шакалы.
— Сергей Сергеич тоже однажды вывез, даже до квартиры довел.
— Сергей Сергеич, Настенька, за деньги, а мы бесплатно. Он с тобой потом поделился?
— Не-е-ет… — изумленно.
— И не поделится — жадный. Он у первоклассника деньги может вытащить, был случай. Тому мама на завтрак дала, а доктору как раз на баночку джина не хватало. Ты смотри, Настенька, не водись с ним, он тебя плохому научит. Станешь деньги красть, водку пить и Шнура слушать.
Джексон хмыкает.
— Чего ты, Жень?
— Рецензию тут читал, на последний альбом, так его там на полном серьезе тонким лириком называют, ранимой душой. Хрупкой, бля, как сервиз. О!
Он добавляет громкости и смотрит на нас.
«ПинкФлойд». Wish You Were Неге.
— Базара нет, дружище — исчерпывающе!
* * *9.00. Все. Отработали. Сейчас истории напишу, отзвонюсь, и домой.
* * *— Закурить не найдется?
Дед Мороз. Злые и неопохмеленные, они слоняются по приемнику, расстегнув тулупы и сунув в карманы заблеванные казенные бороды.
Я протягиваю ему пачку, там еще остается штук пять.
— Держи. Оставь себе, у меня еще есть.
— Спасибо.
С наслаждением затягивается.
— Чего домой не идешь?
— Не пускают.
— Как это не пускают?
— Пока доктор не выпишет, охрана не выпустит.
— Так вас же больше — собрались в кучу и вышли: только троньте, гады!
— А паспорт?
— Вечером заберешь. На крайняк другой сделаешь. Напишешь заяву: так, мол, и так, прое…ли мой документ в больнице — прошу выдать новый.
— Да ну, париться еще…
— Тогда жди. Глядишь, к полудню и выпишут.
Им даже ссадины не обрабатывали, просто стаскивали, как падаль, в тигрятник, а они выйти боятся. Сидят, плевки терпят.
Ну, вам же сказано — ждите! Врач освободится, придет.
А я бы и в одиночку ушел. Взял бы, к примеру, ведро в смотровой, и на выход.
Стой! Куда?!
А девчонки-сестрички попросили мусор вынести — умаялись за ночь, бедные… И только меня и видели. И пес с ним, с паспортом, что я, по улицам без него не ходил?! А эти… Послал же бог земляков — никто решение принять не способен, не услышат «пассажирам покинуть корабль», так и утонут на хрен!
* * *— Жень, дай в кассетах поковыряться, а то погрустнело.
«Йес», «Джетро Талл», «Ти Рекс»… О, то что надо! AC/DC, «Дорога в ад».
— Давай на всю катушку.
Хорошо, бодрит. Хандры как не бывало. Мы с Че орем и отбиваем ритм по коленкам.
I gonna highway to hell, та-ра-та-тара-там, high-way tohell!
Джексон улыбается, Настенька форточкой отгородилась, только зря — децибелы все равно пробивают. Я кричу:
— Я однажды ее под аккомпанемент кельтской арфы слышал.
— Чего?
Делаю тише.
— Я говорю — слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.
— Где?
— В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете — это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: эквилибристы, файрмейкеры, музыканты, мимы… Славное время было! Сам играл, других слушал… тусовался, короче.
— Нормально наигрывал?
— Крон триста в день. Сорок евро примерно.
— А ночевал где?
— Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил… Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца правосудия заснул, в спальнике.
— Менты не трогали?
— За что? Я ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, плиз сорри, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пыром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Еще и кофе предложил.
— Врешь.
— Век Шенгена не видать!
Джексон завистливо вздыхает:
— Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил-то, а? Тюрьма народов, блин, милицейское государство.
— Полицейское, ты хотел сказать.
— Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.
— Ничего, Жень, недолго осталось.
— Так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…
— А-а. Короче, там пара поляков была: он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос — как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ полукругом. Cry, Baby, Buffalo Soldier, Highway To Hell — врубись, какой саунд был?
— Да-а.
Джексон притормаживает на красный и тут нам врезают сзади. Бьемся затылками, Че с Женькой выскакивают на улицу, я следом. Распахиваю дверь в салон — Настеньку сбросило на пол: стоит на четвереньках, но с виду целехонька.
— Жива?
— Жива.
Хорошо, что Феликс второе сиденье поднял.
— Нигде ничего? Головой не билась?
— Нет, все в порядке.
Мужики несут матом. Тот, что за рулем, лыка не вяжет. Пытается вылезти из машины.
Вызываем ГАИ. Те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких там компьютерных спецэффектов. Берут ксиву — полкан с таможни. Значит откупится, гад. Обоюдку пришьют.
За нами приезжают. Перегружаем все барахло. Джексон ругается и курит. Он теперь на станцию минимум через час попадет. Самое обидное, что до нее рукой подать, триста метров по прямой.
— Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.
— Скажем.
* * *1 января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.
— …вываливаемся на Выборгскую, орем, мигаем — первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждем, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам — бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и все равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам — пусть уж лучше один погибнет, чем все.
Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
— Генка, помнишь? Еще на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.
— Еще бы. Я тогда ребра сломал, Ленка рожу изрезала…
— Сам ты рожа!
— Лицо-лицо. А Алехиной хоть бы что — в кресле спала, спиной по ходу.
— Я потом на два косметических шва полгода работала.
Вот за что скорую любишь: за треп между вызовами, за то, что с полуслова врубаются, за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
— Как отработали?
— Не вынимая. Только дым шел от частых фрикций.
— Мавзолею[76] больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.
— На Васильевский остров я приду умирать — народное гулянье на Стрелке.
— У меня жена — филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и ее там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила и слышит:
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,на Васильевский остров я приду умирать…
Чегой-то с утра на Бродского потянуло!
Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давят, уборщица воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно — красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье — в понедельник все на работу, а ты домой не спеша…
— Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дед Морозов на Солидарности.
— В смысле махыч?
— В смысле свалка. Куча-мала. Штук десять, наверное, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.
