Михаил Сидоров - Хроники неотложного
Вспомнился Ромыч, муж Ритулин, зятек мой драгоценнейший. Этот, случись чего, в медсанбат не пойдет, в состав какой-нибудь комиссии впишется и, когда все кончится, с полным набором справок окажется. Ничего не упустит, по максимуму получать станет, еще и орденок хватанет. Дока в этих вопросах.
Уже в Горздрав пролез, суконец. Пока еще там на пуантах танцует, портфель за кем скажут носит, но года через три управлять станет, реформы медицинские проводить, кислород дедкам-бабкам перекрывать.
И Ритулю он нам испортил. Такая Суламифь была, такая заноза, а теперь — хрусталь, ковры, позолоченный телефон-ретро и кровать а-ля «король-солнце» — под балдахином и с рюшечками. Я к ним давным-давно ходить перестал: душат.
* * *— …так и останешься мальчиком. Пора бы уже свое будущее представлять.
— Я буду высоким, худым стариком с седой бородой и со спадающими на плечи белыми волосами. Жилистым, тонким, с упругой, танцующей походкой старого, проведшего жизнь на пастбище, пастушьего колли. Буду носить джинсы и клетчатые рубахи; буду каждое лето играть блюз в Копенгагене и ходить по горам в Адыгее; буду писать книги, сочинять песни и ездить по свету за деньги, которых вам не хватит и на прокорм; буду свободен от кредитов за жилье, машину и бытовую технику; буду работать, пока нравится, и уходить, когда надоест. Я буду знать десятки фокусов и забавных игр, и детям никогда со мной не наскучит. Они будут звать меня Веня, на «ты» и с нетерпением ждать моего появления. И в каком бы возрасте я ни был, девушки всегда будут отдавать предпочтение мне, а не молодым людям, даже если те имеют научную степень, ходят в костюмах и играют ключами от иномарок.
— Насчет степени это ты на меня намекаешь?
— Конечно. На тебя и на твой диссер, как ты его называешь.
— Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.
— А много ли в ней твоего, а? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в «Ворде». Я ж помню, как ты ее делал — будто на постылую жену залезал: надо. А на науку должно стоять, как на девчонок весной, — до беспамятства. Так, чтоб забывал все на свете, чтоб за уши не оттащить: только кончил — опять встает! О ней, как о женщине, думать надо — о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесет.
— Ну, ты прям как из яйца вылупился. Спрячь шпагу, монсеньор, арестуют: не те времена!
— Так, началось: не мы такие — времена такие.
— Вот именно. А насчет женщин… Имей в виду, браки по расчету самые прочные.
— Да, я знаю. На Ритуле ты ведь тоже по расчету женился.
— Ага. Жуть, как на вас приподнялся, на семье военного пенсионера.
— Брось. Ты ведь ее по-настоящему не любил никогда, просто красивая девочка приглянулась — у молодого и перспективного администратора должна быть очаровательная жена.
— Я Ритуле дал то, чего она от таких, как ты, не дождется.
— Да ей это на фиг не надо было! Мы с ней другие вещи ценили.
— Ты, может, и другие, а она — нет…
Отец его терпеть не может. Недавно Ромыч десять соток купил и, когда все у родителей собрались, начал перед женщинами разглагольствовать:
— Сейчас надо вкладывать деньги в недвижимость, в землю… все умные люди так поступают.
Деловой, словно с ним из Центробанка регулярно советуются. Мать — она вообще к нему с пиететом, — кивает, и Ритуля — квашня! — сидит, поддакивает.
Батя слушал-слушал и н-н-на ему промеж глаз.
— Да-а, — говорит, — ты у нас теперь крупный землевладелец. Латифундист. Целых четверть акра в Пупышеве.
Ромыч тогда сделал вид, что не обиделся, ему это хорошо удается, привык уже. При отце они таких разговоров больше не заводят, но меня поучать по-прежнему обожают.
* * *— …дурачок какой-то. Да все так делают, всегда так было, и жизнь так устроена! И не переделать ее. А раз так, надо по ее законам играть. Чего ты всем этим своим донкихотством хочешь добиться, я не понимаю?
— Я, Ритуля, хочу устать от усталости, а не от собственной старости. Как в песне; помнишь? Или забыла уже?
— Инфантилизм это. Четвертый десяток скоро, а все с протянутой рукой стоишь, к чужим в машины напрашиваешься. Свою пора бы иметь…
* * *Парамон, зараза, мне только после их свадьбы поведал, как он Ромыча на первом курсе в сортире застукал, когда тот в бутылку из-под «Хайнекена» «Жигулевское» переливал. Тогда «Хайнекен» мог себе позволить только солидный человек, а Ромыч канал под солидного: был старостой курса, ходил в костюме и в обеденный перерыв ежедневно пил заморское пиво. Парамон — вот ведь Шерлок! — заметил, что Ромыч никогда бутылку не допивает и вместе с крышечкой уносит с собой, целый день глаз с него не спускал и, в конце концов, вывел на чистую воду. Только вот не сдал он его тогда, пожалел, а впоследствии пожалел, что пожалел — Ромыч ему это запомнил.
* * *— Свою, говоришь? А ведь сам ты машину в кредит взял.
— Ничего подобного.
— Ну или занял у кого-то. Мы ж тебя в первом семестре еще раскусили — на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Смело табличку можно вешать: «На витрине выставлены муляжи». Ты ж ведь как банановая республика — всему миру должен. Потому и рвешься наверх, дескать, дорвусь — рассчитаемся. А ну как обломаешься, а?
— Не обломаюсь, не бойся.
— Да, пожалуй, что и так. Просто сменишь в нужный момент хозяина, и порядок! Такие, как ты, от гельминтов произошли, от кошачьих двуусток. О вас потом в учебниках напишут: то был подлинный расцвет царства сосальщиков…
— А ты не боишься, что я сейчас…
— Нет, Ромыч, не боюсь. Сейчас ты утрешься. Ты это и сам знаешь. Утрешься и как ни в чем не бывало будешь мне улыбаться долгие годы. А потом нагадишь, как в «Бочонке амонтильядо», как Валерке Парамонову нагадил. Ты умеешь, я знаю…
— Пошел вон отсюда!
— Да уж не беспокойся, не останусь.
* * *— Ну что, хлопцы, в седло?
— Ох, ребятки-ребятки, так и не прикорнувши всю ночь… Плохо еще кому-то?
— Да как вам сказать…
— Что там, Вень?
— Потом скажу, не здесь. — Чую — жопа. До свидания, бабуля. Поесть после инсулина не забывайте.
— До свидания, милые. До свидания, хорошие. Дай бог здоровья…
— Так чего там, Вень?
— Мужик в подъезде повесился.
— Иди ты!
— За что купил…
— У них что, блин, фестиваль нынче?
— У них, похоже, по жизни фестиваль. Пороховская, сорок девять, Жень.
* * *— Фигассе, утро в деревне!
Мужик. В валенках. В пролете между вторым и третьим. Как к лифту повернешься — во всей красе виден. Выбрал время, говнюк!
— Милицию вызвали?
— Вызвали. Хорошо еще, я первый его заметил, а то у меня жена беременная. Прижал ее к себе, глаза ладонью закрыл и провел. Вы его снимете?
— Нет.
— Сейчас народ потянется — вдруг кто еще беременный будет? Или с сердцем кому плохо станет? Может, снимете? Я вам ножик дам.
— Да ножиков у нас у самих навалом. Таких только милиция вынимает, понимаешь — а вдруг ему помог кто-то?
— И что делать будем?
— Встанем у двери, будем входящих предупреждать.
— Да не надо — вон, приехали уже.
Хлопнула дверь, затопали шаги. Трое. Один, правда, возвращается.
— Что у вас тут?
— Висит.
— Понятно.
Сержант и девка-стажерка. Жвачку жуют, чавкают.
— Направление вам?
— Не. Мы патрульные. Услышали по рации, посмотреть заехали.
— Тогда встань у двери народ предупреждать.
— Не. Нам ехать надо.
Уходят. Экскурсанты, мля.
— Кофе хотите?
— Хотим.
— Ты давай вниз иди.
— Фиги! Вы тут кофе пить будете, а я на сквозняке мерзнуть.
— Мы тебе принесем. Давай.
Феликс спускается. Проходит пролет.
— Ох, ни хрена ж себе!!!
— Чего там?
— Иди сам посмотри.
Много я ментов видел, много о них слышал, но чтоб такое… Босой висит, без валенок. Сняли.
— То-то я думаю — их же вроде трое было.
— Один вернулся сразу. Я думала, поплохело ему.
— Ага, как же! Похорошело.
— И ведь не побрезговал, мусор.
Мужик, похоже, с таким еще не встречался — взгляд такой, будто глазам не верит.
Надо занять его чем-нибудь.
— Вы там что-то говорили про кофе?
— Да-да, минуту.
Мы сидим рядком, спинами к батарее, и прихлебываем из кружек.
— Круто, да, Настя? Будет что папеньке рассказать.
— Ты, Че, как знаешь, а я подрываюсь отсюда. Январь отработаю и подрываюсь. Я здесь словно в авангардной постановке участвую, того и гляди, крышу снесет. Театр абсурда: один публично в петлю лезет, праздничную ночь людям портит; другой — при форме! — у всех на глазах валенки с него стаскивает; третий перед любимой девушкой вешается; четвертый для этого комнату снимает у стариков. Пенсионеры за пачку гречи голосуют за кого скажут — уж лучше б в войну немцам служили, честное слово; девчонки за пятьсот рублей в прямом эфире голым задом в таз с клеем садятся; мужики колготки натягивают и кривляются, полные залы собирают. По-моему — края, приплыли. Надо как можно дальше отсюда быть, когда эту Атлантиду накроет.
