Владимир Кунин - Толчок восемь баллов
— Вознеслась… — прошептал Тихон и перекрестился. Перекрестился и Федор. Фрося неотрывно смотрела в небо.
— Этого не может быть… — еле выговорил Герстнер.
— Значит, может, — тихо заплакал Пиранделло.
— За что?! За что?.. За что?.. — рыдал Родик.
Но в эту секунду в открытом вагоне у самого тендера полковой капельмейстер взмахнул дирижерской палочкой, и оркестр во всю мощь грянул победный военный марш!
***Мчался первый русский поезд, громыхая на рельсовых стыках. Гремел оркестр, покачивались вагоны. Дудели в рожки кондукторы, мелькали придорожные деревеньки…
Герстнер сквозь слезы посмотрел на манометр, крикнул:
— Падает давление пара! Давайте брикеты!.. Встали плачущие Пиранделло, Тихон и Родик. Выстроились цепочкой от тендера до паровозной топки.
— Внимание! Начали!.. — скомандовал Родик и проглотил комок.
И пошли горючие брикеты от Федора к Тихону, от Тихона к Родику, от Родика прямо в паровозную топку… Быстро и слаженно работали они втроем. Замечательно управлялся Антон Герстнер с рычагами паровоза!
От подброшенных в топку брикетов поезд сильно увеличил скорость. Так сильно, что Федор шмыгнул носом и улыбнулся:
— Прямо не едем, а летим…
— Хватит! Хватит брикетов, а то правда взлетим на воздух! — крикнул Герстнер.
— А что, если… — Тихон вытер мокрое лицо и выпрямился.
— Точно! — сказал Родик. — А что, если вот к такой машине приделать крылья и… И взлететь! А?.. И лететь, лететь, лететь куда хочешь!..
— А нам, агентам, насколько было бы удобней! — подхватил Тихон.
— Нет, Родик, это невозможно! — прокричал Герстнер.
— Подумай, подумай, Антон! — крикнул ему Родик сквозь грохот колес и гром оркестра. — По-моему, это грандиозная идея!..
А поезд все мчался и мчался по рельсам…
И если посмотреть на него спереди — мы увидим мчащийся на нас паровоз с высокой трубой… Увидим клочки дыма, рвущиеся из этой трубы… Увидим овеваемых встречным ветром Герстнера, Родика, Тихона и Пиранделло… Увидим и сидящую на тендере козу Фросю.
Но самое главное — мы увидим икону, укрепленную на паровозе.
На ней, вместо привычного иконописного лика Пресвятой Богородицы, мы узнаем прелестное лицо Маши! А младенец, сидящий у нее на руке, будет как две капли воды похож на Родика. На Родиона Ивановича Кирюхина!..
1988 г.
Ребро Адама
На рассвете в блекло-серой стариковской толпе блочных «хрущоб», взламывая тоскливый пятиэтажный ранжир, внуками-акселератами редко и нелепо торчат сытые восемнадцатиэтажные красавцы из оранжево-бежевого кирпича.
И все-таки это Москва, Москва, Москва… И не так уж далеко от центра. По нынешнему счету — рукой подать. Ровно посередине: между ГУМом и Окружной дорогой.
***Двухкомнатные квартиры в пятиэтажках — обычные для всей страны. Крохотная кухонька, совмещенный санузел, проходная комната побольше, тупиковая — поменьше. Обветшалая современная мебель стоит вперемешку с александровскими и павловскими креслицами и шкафчиками красного дерева. В облупившемся багете — два пейзажа начала века кого-то из Клеверов.
***В полупотемках громко тикает будильник. Через десять минут, ровно в семь, он безжалостно затрезвонит на всю квартиру.
Нина Елизаровна проснулась до звонка и со своего дивана следит за неотвратимым движением красной секундной стрелки. Нине Елизаровне — сорок девять. Она красива той породистой, интеллигентной красотой, которая приходит к простоватым хорошеньким женщинам только в зрелом возрасте и вселяет обманчивую уверенность в окружающих, что в молодости она была чудо как хороша!..
По другую сторону обеденного стола, на раскладушке, в глубоком утреннем сне разметалась младшая дочь Нины Елизаровны от второго брака — пятнадцатилетняя Настя. Вдруг из-за приоткрытой двери во вторую комнату, в абсолютной тишине, раздается мощный удар колокола!..
Настя тут же натягивает одеяло на голову. Нина Елизаровна зевает и слегка раздраженно спрашивает:
— Ну что там еще?
И женский голос из-за двери спокойно отвечает:
— Все нормально, мамуля. Спи. Бабушка судно просит.
***В маленькой комнате на огромной кровати красного дерева лежит парализованная, потерявшая речь семидесятивосьмилетняя мать Нины Елизаровны. Над постелью уйма фотографий в стареньких рамочках.
У старухи действует только одна правая рука, и для общения с миром над ее головой к стене прикреплена старинная корабельная рында. Когда Бабушке нужно обратить на себя внимание или кого-то позвать, она дергает за веревку, свисающую от языка колокола, и тогда медный церковный гул несется по всей квартире…
Происхождение корабельной рынды в этом сугубо женском мирке можно угадать по фотографиям ушедших лет: Бабушка в фетровой шляпке с Дедушкой в довоенном флотском кителе; Дедушка в орденах с Бабушкой и маленькой Ниной; Дедушка в адмиральском мундире; совсем юный Дедушка в матросской форменке…
Здесь же, на узкой кушетке пятидесятых годов, живет двадцатишестилетняя Лида — старшая дочь Нины Елизаровны от первого брака.
Полуодетая Лида ловко и привычно подсовывает под старуху судно, прислушивается к приглушенному одеялом журчанию и ласково говорит:
— Ну вот и славненько…
Лицо старухи неподвижно. Только глаза живо и неотрывно следят за Лидой и слабо шевелится правый угол беззубого рта.
— Сейчас, сейчас, — понимает Лида и подает Бабушке поильник.
Старуха удовлетворенно прикрывает глаза и начинает пить холодный чай. Из левого неподвижного уголка рта чай выливается на дряблую морщинистую щеку, затекает на шею, растворяется на подушке мокрым желтоватым пятном. Лида терпеливо подкладывает заранее приготовленное полотенце.
В комнату входит Нина Елизаровна:
— Доброе утро, мама. Тебе овсянку сделать или манную?
У старухи чуть вздрагивает правый уголок рта. Нина Елизаровна вопросительно смотрит на старшую дочь. Лида тут же «переводит»:
— Бабушка сегодня хочет овсянку. Мамуля, где последний «Огонек» со статьей этого… ну, как его?!
В большой комнате звенит будильник.
— Настя! Вставай! — кричит Нина Елизаровна. — Лидуня, я понятия не имею, где «Огонек»… Настя! Черт бы тебя побрал! Ты когда-нибудь научишься просыпаться сама?
— Ну, мамочка… — ноет Настя из другой комнаты.
Лида накидывает старенький халатик и говорит Нине Елизаровне:
— Мамуля, покорми, пожалуйста, бабушку, а я в ванную. По дороге она расталкивает Настю.
— Настюхочка, вынеси судно из-под бабушки.
— Нет! Нет! Нет!.. — вопит Настя. — Я туда даже входить не могу! Там запах! Меня тошнит!
— Это подло. Бабушка тебя на руках вынянчила, — горько говорит Лида и уходит в ванную.
— А я просила?! Я просила, чтобы она меня нянчила?!
— Анастасия! Немедленно вынеси судно! Лидочка живет в той комнате, а ты… — кричит Нина Елизаровна.
— А может, она принюхалась?! А меня вырвет!
— Не вырвет.
Нина Елизаровна проходит в ванную, где Лида уже принимает душ за полупрозрачной пленкой.
Нина Елизаровна плотно прикрывает дверь, берет зубную щетку, выдавливает на нее пасту и вдруг начинает внимательно разглядывать в зеркале каждую морщинку на лице. Многое ей не нравится в своем отражении! Она досадливо морщится и решительно начинает чистить . зубы.
— Вчера вечером звонил твой отец.
— Что ему было нужно? — спрашивает Лида.
— Понятия не имею. Наверное, опять хотел пригласить тебя на их сборище.
— Боже меня упаси! Ничего более отвратительного я… Я вообще не понимаю, как папа — адвокат, интеллигентный человек…
— Да какой он интеллигентный? — Нина Елизаровна сплюнула пасту в раковину. — О чем ты говоришь?! Типичная советская «образованщина». Всю жизнь был напыщен, глуп и безапелляционен. Да и мужик… крайне посредственных возможностей…
— Бедная мамочка, куда же ты смотрела?
— Дура была. Молоденькая дура… А как только я вышла за Александра Наумовича, твой папа совершенно чокнулся: его личный счет к Александру Наумовичу сразу приобрел идейно-национальную окраску. Что у тебя с Андреем Павловичем?
— Ничего нового…
— Он собирается делать какие-то шаги?
Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:
— Вы скоро? Я на горшок хочу.
— Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? — рявкает Нина Елизаровна. — Сейчас же надень лифчик!
— Лифчики уже давно никто не носит, — нахально заявляет Настя. — Конечно, кому грудь позволяет.
— А по заднице не хочешь? — обижается Нина Елизаровна.
— Нет. Я на горшок хочу.
***Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.
