Владимир Кунин - Толчок восемь баллов
Из окна Бабушка видит, как Друг выходит на улицу, проверяет, как заперли «воронок», а сам садится в легковушку. Машины трогаются. Бабушка, счастливо улыбаясь, машет Другу вослед рукой…
***Новые районы всех городов страны очень остроумно застроены одинаковыми «Торговыми центрами». Первый этаж — продовольственный магазин, второй — столовая, районное лицо общепита. Слева — вход в сапожную мастерскую или ателье, справа — стыдливо исключенный из общей гастрономии винный отдел. Над сапожной мастерской обычно — контора жэка, над винным отделом — штаб добровольной народной дружины или каморка участкового милиционера.
«Торговый центр» закрыт на обеденный перерыв. У замкнутых дверей продуктового магазина черно-серые старушки покорно ждут открытия. От запертого винного отдела змеится мрачноватая очередь еще трезвых мужчин.
С тыльной стороны «центра» — завал из разбитых бочек, смятых картонных коробок, горы ломаных тарных ящиков.
Тут еще одна очередь — у пункта приема стеклотары. Сумки, сетки, чемоданы, рюкзаки с бутылками. В отличие от очередей у магазина эта очередь являет собой говорливое, неунывающее братство.
В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта на ящиках из-под марокканских апельсинов сидят Настя и Мишка.
Мишке — двадцать один год. Он в кроссовках, вельветовых порточках и в теплой «вареной» курточке с белым воротничком из искусственного меха.
Настя покуривает, Мишка захлебывается новостями:
— …такие возможности, малыш, полный атас! Люди… Солидняк, с «волгарями». Главный — на «мерседесе»! «Старик, — это мне главный говорит, — старик, сейчас само время раскрыло тебе свои объятия! Копеечка только ленивому в рот не течет! Хочешь, — говорит, — становись на штамп, прессуй кнопки. На пластмассе гарантирую полштуки, на металле — до восьмисот! Через год у тебя квартира, через полтора — тачка. Не хочешь уродоваться на станке — ты же десантник, — давай в охрану. Штука обеспечена».
— Что? — не поняла Настя.
— Тысяча за охрану кооператива.
— Сторожем, что ли?
— Малыш! — Мишка даже за голову схватился. — Ну ты даешь! «Сторожем»! Теперь все как у людей: есть рэкет — шобла, которая шерстит кооператоров. С каждого дела — две-три тысячи в месяц. А этих дел сейчас по Москве — хоть задницей ешь.
— Как это? — удивилась Настя.
— А очень просто. Ты имеешь свое дело. Кооперативное. Я прихожу к тебе и говорю: «Анастасия Александровна, хотите спокойно жить и работать?» Ты говоришь: «Хочу». «Так вот, — говорю, — извольте ежемесячно отстегивать нам столько-то и столько-то…» Поняла? И так с каждого.
— А я не могу тебе сказать: «Вали-ка ты, Миша»?
— Вполне. Утром приезжаешь — оборудование разгромлено, помещение сожжено. Я прихожу снова. Спрашиваю: «Ну как, Анастасия Александровна?» И ты отстегиваешь, что с тебя просят, или тебя подвешивают где-нибудь в лесочке за ноги и раскаленным утюжком по животику. И вот от них этот кооператив надо защищать.
— А если в милицию?
— А там что, не люди? Я тебя умоляю!.. Все хотят вкусно кушать. Слушай, ты можешь не курить? Ну что это такое? Сколько раз…
— Не ханжи. Дальше.
— Я к Сереге. С которым демобилизовывался… А Серега говорит: «На хрена нам эти кооперативы? Что мы, даром два года в ВДВ отмантулили? Лучше сразу в рэкет. Главное — в приличную шоблу встрять. Мы — ребята тренированные, а там, если с головой…»
— Но ты же хотел на юрфак?!
— Пока эту халяву не прикрыли, надо материальную базу создать. А уже потом…
— Дурак ты, Мишаня, — лениво говорит Настя, сплевывает и выщелкивает окурок. — То ты в кооператив, то в охрану, то в бандиты. Ну просто прямой путь на юридический факультет!
— Я свою дорогу в жизни ищу, малолетка ты хренова! Это ты можешь понять?! — взбеленился Мишка. — Я к тебе как к самому близкому… А ты?! Если бы тогда меня от Афгана не отмазали, я бы сейчас полные руки «сертов» имел! За два года, знаешь, сколько я бы этих чеков Внешторгбанка привез?! Вот тогда бы я сразу в университет! Участник войны, «капусты» навалом…
— А если бы тебя оттуда в таком симпатичном цинковом гробике привезли?
— Ладно тебе. Не всех убили. Кто-то и своими ногами пришел.
Из служебных дверей магазина выглядывает старшая продавщица Клава:
— Настя, кончай перекур, открываемся!
— Иду, тетя Клава! — кричит Настя и говорит Мишке: — Мишка ты Мишка, неохота мне сегодня тебе настроение портить. Чеши. Зайдешь за мной вечером. Мне еще товар принимать.
И Настя направляется к дверям служебного входа.
***Бабушка лежит в пустой квартире, не мигая смотрит в потолок. И возникает в глазах ее бесшумное и бесцветное видение…
***…На стеклах, крест-накрест, наивные бумажные полоски сорок второго года. Голая Бабушка, чуть прикрытая одеялом, курит в смятой постели. Из уборной возвращается Друг — в кальсонах, носках, в накинутом на плечи кителе с тремя «шпалами». Деловито натягивает галифе.
Скрипнула дверь. Друг, в полуодетых штанах, подхватил портупею, белые комсоставские бурки, метнулся за портьеру.
На пороге спальни стоит заплаканная двухлетняя Нина в ночной рубашке. Бабушка рассмеялась, вскочила, подхватила дочь, бухнулась с ней в постель — так, чтобы Нина оказалась спиной к Другу.
Друг выходит из-за портьеры в полной своей эмгэбэшной форме и тихо исчезает… А Бабушка счастливо целует Нине маленькие озябшие ножки, отогревает ее своим веселым материнским дыханием.
***В конце первой половины дня Нина Елизаровна с двумя продуктовыми сумками и уже в обычных уличных туфлях без каблуков быстрым шагом подходит к своему дому. И сразу же видит стоящего у парадного подъезда Евгения Анатольевича с тремя гвоздичками в руках.
— Господи, Евгений Анатольевич, как вы меня напугали! — набрасывается на него Нина Елизаровна. — Куда это вы подевались, черт вас побери?! Я уж думала, что вам плохо стало…
Евгений Анатольевич робко улыбается и молчит.
— И вообще, как вы узнали, где я живу?
Евгений Анатольевич смущенно пожимает плечами.
— Вы что, сыщик, что ли?
— Нет. Инженер.
— С вами все в порядке?
— А что со мной может случиться?
— А черт вас знает! Две недели ходить в один и тот же музей — любой может сбрендить.
— Я не в музей хожу.
— А куда же?
— К вам.
Нина Елизаровна смотрится в отражающее стекло входной двери подъезда, поправляет волосы и с удовольствием говорит:
— Да ну вас к лешему, Евгений Анатольевич! Я старая баба…
— Я люблю вас, Нина Елизаровна…
— Эй! Эй!.. Вы с ума сошли! — искренне пугается Нина Елизаровна. — У меня мать парализованная, у меня две взрослые дочери от очень разных мужей! Я себе уже давным-давно не принадлежу…
— Но я люблю вас, — тихо повторяет Евгений Анатольевич.
— Вы — псих! Сейчас же прекратите ходить в наш музей! Я смотрю, на вас историко-революционная экспозиция действует разрушительно. Совсем мужик чокнулся! Ну надо же! Террорист какой-то!
Нина Елизаровна видит, как дрожат гвоздики в руках у Евгения Анатольевича, и добавляет:
— Что вы трясетесь, как огородное пугало на ветру? Давайте сейчас же сюда цветы! Если это, конечно, мне, а не какой-нибудь молоденькой профурсетке…
Евгений Анатольевич счастливо протягивает ей цветы.
— И… черт с вами! Приходите ко мне завтра часам к десяти утра. Я завтра работаю во второй половине дня. Хоть накормлю вас нормально. Небось лопаете бог знает где и что попало! Квартира тринадцать…
— Я знаю.
Нина Елизаровна оглядывает Евгения Анатольевича с головы до ног:
— Нет, вы определенно чудовищно подозрительный тип!
***Бом-м-м!.. Удар колокола совпадает со звуком открывающейся двери, и в квартиру влетает запыхавшаяся Нина Елизаровна.
— Не волнуйся, мамочка! Сейчас, сейчас! Уже бегу! Сейчас перестелю, обедом тебя накормлю…
Чуть дрогнул правый уголок безжизненного старушечьего рта. Прищурился слегка немигающий правый глаз. Это что, улыбка?.. Над головой у Бабушки покачивается веревка от языка колокола.
***Андрей Павлович сидит у окна, лицом к подчиненным ему сотрудникам. На самом большом от него удалении — стол Лиды. Около Лиды стоит ее бывшая сокурсница и лучшая подруга Марина — модная, уверенная, эффектная.
Они разглядывают лежащий на коленях у Лиды «фирменный» пакет с шоколадной девицей в микротрусиках и тоненьком лифчике. Аза девицей — зеленые пальмы, желтое солнце, синий океан.
— Гонконг. Дешевка, — презрительно говорит Марина.
— «Дешевка»… Пятьдесят рэ, — грустно шепчет Лида.
— Хороший купальни к тянет на двести пятьдесят.
— Это еще что за купальник?
— Гораздо более открытый. Один намек.
— О Боже! Кошмар!
— Я дам тебе этот полтинник. Не ной. Отдашь, когда сможешь. Важно в принципе — ехать тебе с ним или нет?
