Леэло Тунгал - Товарищ ребёнок и взрослые люди
— Розовые — самые красивые, — шепнула я тёте Анне. Но она не поняла моего намёка и сказала, пожав плечами:
— Ну куда в нынешние времена человек пойдёт в таких! Издалека может показаться, что руки замерзли. И не смотри прямо на Хулль-Мари, а то она тебя в покое не оставит!
Я сощурила глаза и притворилась, будто дремлю в углу кабины тёти Анне.
— Спасибо, спасибо, но у меня дома уже четыре пары вашего изготовления, — говорила тётя Анне, отстраняя продавщицу перчаток от своего столика с инструментами.
— Чей это ребёнок, ваш? — спросила Хулль-Мари, указывая на меня пальцем в белой кружевной перчатке.
— Мой, да, — ответила тётя Анне хмуро. — Извините, но мне надо работать!
— Да-да, да-да, — пробормотала женщина себе под нос и схватила тётю за локоть. — Только никому не говорите, но Бог сказал мне, что когда я вывяжу тысячу пар перчаток, русские отдадут мне обратно моего ребёнка!
— Конечно, конечно, — согласилась тётя Анне. — Всего хорошего, мадам!
Уходя, Хулль-Мари шаловливо подмигнула мне и помахала рукой.
— Для таких надо милицию вызывать! — сердито сказала блондинка с почти белоснежными волосами, причёску которой тётя как раз отделывала. — Таким место в психушке Зеэвальди или в тюрьме!
— Но Хулль-Мари неопасна, — заверила её тётя Анне. — Говорят, что её маленький сынок погиб во время бомбёжки Таллинна, а их дом сгорел со всем, что в нём было, когда русские летчицы сровняли с землей центр города… Мари, вернувшись домой, увидела перед собой лишь воронку от бомбы, от этого она и свихнулась!
— Мало ли что! — сердито бросила блондинка и поджала губы.
— Это не оправдывает ни попрошайничества, ни спекуляции!
— А кто Таллинн бомбил? — хотела узнать я. — Энкаведэ или агрессоры из-за лужи?
Тётя Анне резко раскрыла рот и жадно пару раз вдохнула воздух, но мне не ответила. Она проследила в зеркале за лицом блондинки, и когда та не улыбнулась и не произнесла ни слова, обратилась ко мне, сделав сердитую гримасу:
— Возьми свою подушку, надень пальто и можешь возле двери на ступеньках немного подышать свежим воздухом. Попроси, чтобы Линну-мама тебе помогла, ясно?
Повторять это мне не требовалось. Я и раньше, сидя на ступеньках перед парикмахерской, разглядывала людей, шедших по Ратушной площади, — это было более интересное занятие, чем смотреть на причёски разных тёть и слушать их взрослые разговоры.
В деревне каждый считал бы необходимым заговорить с ребёнком, сидящим у дороги, дескать, почему ты здесь и что делаешь? Но в городе все люди шли мимо меня, будто я была невидимкой. Женщины в едва доходивших до колен пальто с высокими ватными плечами быстро семенили к ресторану «Лайне», находившемуся рядом с парикмахерской, мужчины в шляпах и длинных чёрных пальто спешили к газетному киоску, стоявшему в конце улицы Вооримехе, а посреди площади тётеньки в клетчатых платках кормили голубей. Совсем близко от парикмахерской находился магазин детских игрушек, откуда дети в шапках, как у лётчиков, выходили со своими мамашами, держа деревянные автомобили, или лошадь-качалку, или светло-розовую совсем голую целлулоидную куклу, или ещё какую-нибудь игрушку…
Один раз я тоже была с тётей Анне в этом магазине. Мы с тётей договорились, когда шли туда, что мне будет куплена только одна игрушка, и поэтому в магазине сначала надо спокойно всё осмотреть, по-деловому выбрать то, что надо, и никаких капризов. Капризничать я не собиралась, но когда вдруг заметила за головой тёти-продавщицы целых две полки кукольных головок — и все ТОЧНО, как у моей Кати, — мне почему-то сделалось грустно и не по себе, и губы сами невольно искривились… Но договор следовало выполнять, и, заметив плаксивое выражение моего лица, тётя, не раздумывая, вытащила меня из магазина. Я успела, оглянувшись, увидеть очень красивую деревянную кукольную синюю коляску, зелёные железные кроватки и пёстрых жестяных бабочек, прикреплённых к концу палок, — делаться хорошим ребёнком было поздно, тётя Анне была крепкой, как железный гвоздь.
Было, конечно, жалко, что так вышло, но гораздо больнее было знать, что моя Кати — вовсе и не моя Кати, а лишь одна из сотен, может быть, даже тысяч безымянных кукольных головок, и любая мама, бабушка или тётя может принести такую из магазина домой. Это означало как бы и то, что я тоже не такая уж особенная или необыкновенная, что я — это не я, а одно незначительное тельце маленькой девочки… Объяснить это неприятное чувство я не могла даже себе самой, а тёте Анне и подавно! Она-то подумала, что я заплакала потому, что хотела получить все игрушки. И в этом, конечно, была крупица правды: ребёнок, который ничего не хотел бы унести с собой из магазина игрушек, просто бесчувственный чурбан!
Особой достопримечательностью Ратушной площади были такси — красивые светло-коричневые «Победы», на боках которых были нарисованы ряды белых и чёрных квадратиков. Прямо перед парикмахерской была стоянка такси, и иной раз там терпеливо стояли в очереди люди, ждавшие машин, а иной раз стояли в ряд машины. Бывало, из какой-нибудь машины выходил таксист в фуражке с блестящим козырьком, распрямлял свои руки-ноги и деловито ударял сапогом по шинам. Казалось, будто водитель ждал, что «Победа» ответит на его удар ударом своей круглой ноги-шины. Но поскольку этого не случалось, шофёр одобрительно кивал головой и снова садился за руль.
Забавно было смотреть, как русские военные со своими невестами вылезали из такси. Я, пожалуй, не догадалась бы обратить на них внимание, но парикмахерши за чашкой кофе то и дело перебрасывались шутками насчет культурности русских — как их женщины носят на плечах махровые полотенца, будто шали, бабушки используют унитазы для засолки огурцов, а мужчины выталкивают дам из такси. Пожалуй, это и впрямь было своеобразной церемонией, потому что офицеры хотели показать, какие они учтивые и всегда пропускают даму вперед. Но поскольку дама села в такси раньше мужчины, то ей было непросто перелезть через его сапоги и длинную шинель, чтобы выбраться из машины. Когда расфуфыренная до этого товарищ-женщина, наконец, выбиралась из машины, шляпа её оказывалась сплюснутой, причёска в беспорядке и подол юбки сзади завёрнут кверху, и только тогда культурно вылезал из машины сам носитель форменной фуражки и погон в мышино-серой шинели и с маленькой красной, белой или неопределённого цвета сумочкой в руках. Чем толще и важнее был офицер, тем смешнее выглядел крохотный женский ридикюль, болтавшийся у него на пальце.
Как раз опять одна офицерская супруга прокладывала себе путь на свободу из задней дверцы «Победы» вперед ногами в шёлковых чулках так, что из-под юбки мелькнули розово-лиловые штрипки, но тут вдруг раздались оглушающий хлопок, будто выстрел, звон и дребезг разбитого стекла и крик. Звон стекла сразу стих, а крик становился всё громче и пронзительней.
Военный вытолкнул свою супругу из машины, как пробку, и стоял передо мной на тротуаре, держа револьвер в руке, и кричал что-то похожее на «хой-хой-хой!»
Тротуар и булыжники площади были засыпаны осколками стекла — некоторые из них были прозрачными, некоторые матово-белыми, как уличные фонари. Одна женщина пронзительно кричала, указывая при этом окровавленной рукой на другую женщину, у которой по щекам текла кровь на грудь светлого пальто. Мгновенно около меня столпилось несколько десятков человек, все они что-то кричали и размахивали руками.
— Ма-ма! — крикнула я дрожащим голосом, потому что мне показалось, что среди незнакомых лиц мелькнуло мамино розовощёкое лицо. Но это была явная ошибка, потому что мама обязательно бросилась бы мне на выручку, когда я беспомощно торчала среди незнакомых беснующихся людей.
— Саботаж! — кричал размахивавший револьвером офицер. Его я боялась больше всего.
— Господи, боже мой! — Тётя Анне стояла у меня за спиной, обхватив лицо руками. — Господи! Что тут случилось! Что ты опять наделала, а ребёнок?
Я хотела встать на ноги, но какая-то кривая железная загогулина держала меня за талию. Офицер показывал пальцем вверх — и тут я вместе с другими увидела, что у вывески парикмахерской пропала первая половина.
— «…херская» — довольно смешное слово! — сказала я.
— Что тут смешного, глупый ты ребёнок, — встряхнула меня тётя Анне. — Погоди, отцеплю от тебя эту штуковину! Покажи-ка, руки-ноги целы?
Но я вовсе и не смеялась. И не плакала тоже. От испуга я больше ни слова не могла вымолвить, губы скривились в какой-то дурацкой усмешке, от которой невозможно было отделаться.
Тётя Анне основательно обследовала меня, и не нашла у меня никаких повреждений, только в карман моего пальто попал один осколочек стекла. Тогда она облегченно вздохнула и сказала:
— Это просто божеское счастье, что отвалилась первая половина слова, если бы задняя, то свалилась бы тебе на голову и наверняка убила бы!
