Леэло Тунгал - Товарищ ребёнок и взрослые люди
Этой песни я раньше не слышала, но глаза упорно закрывались, так что до конца я дослушать не смогла. Сквозь сон я услыхала, как тата начал: «Мне дома бы быть хотелось…» и ещё несколько полузнакомых песен. Когда я опять открыла глаза, праздник песни уже закончился, и дядя Артур рассказывал со смехом:
— Ну да, деревенских всех согнали в школу, и этот районный агитатор пел, ну прямо как соловей, мол, колхозный строй принесёт в Руйла счастье, и процветание, и дружбу народов. И что через пять лет тут будут и виноградники, и будут расти арбузы, которые товарищ Мичурин выводит сейчас для нашего климата…
— Я слышал, что товарищ Мичурин недавно свернул себе шею, — вставил Яан-Наездник. — Он как раз свалился с выведенной им клубники, хе-хе-хее!
— Ну да, — сказал дядя Артур, когда над клубникой Мичурина вдоволь посмеялись. — Но нам тут скоро станет опасно жить — на каждом шагу будут валяться виноградины величиной с человеческую голову! И тогда этот агитатор сказал, что в Руйла начнут ездить троллейбусы и трамваи, а коммунисты начнут бесплатно раздавать людям одежду. Водка будет совсем дармовая, а коров начнут доить электричеством! И сам крикнул, окончив выступление: «Аплодисменты, товарищи!» Но никто, кроме него самого, не захлопал.
— Вот ведь невежи! — со смешком сказал Яан-Наездник: — Не могут оценить электрокоров!
— Ну да, и под конец этот мужчина сказал: «Товарищи, вопросы есть? Смелее, товарищи!» — продолжал рассказывать дядя Артур.
— Ну тогда Лийси Талкоп встала и спросила: «Может, как-нибудь можно в колхозный свинарник одно новое ведро, а то теперь я кормлю свиней из своего ведра?» Ух, что тут было, этот агитатор жутко озлобился и закричал: «Провокация! Это буржуазная пропаганда! Вам за это придётся ответить!» Лийси и пустилась бегом домой — давай бог ноги! А то ещё увезут в Сибирь!
— Но кто тогда будет колхозных свиней кормить, если всех в Сибирь увезут? — засмеялся Яан-Наездник и обратился к тате: — Ты, Феликс, вдруг стал таким тихим, что тебя и не узнать! Не горюй — правда воспрянет, ложь провалится! Однажды непременно…
— Чёрт! — услышала я, как тата воскликнул не своим голосом.
— Я дойду хоть до самого Сталина. Это чёрт знает что такое!
— Знаешь, я где-то слышал, что Сталин на самом деле лошадь! — сказал Яан. — Его мать крутила с Пржевальским — ты знаешь про этих диких лошадей, — лошадь Пржевальского! Ну и очень возможно, что Иосиф Виссарионович — сводный брат лошади, хе-хе-хе!
— Не говори глупостей — лошадь животное умное! Сам я лошадей Пржевальского не видел, но не могут они быть такими глупыми, как этот старый усатик! — сердито сказал дядя Артур.
— Ох, да, — произнес тата своим обычным тоном и голосом. — Известное дело: глас народа — глас божий. В народе говорят, что Ленин, то бишь Ульянов, на самом деле вроде наполовину эстонец. Будто бы отец его — Хулль[13] Яан, и мамаша с этим Яаном познакомилась в Тарту на нашем первом Певческом празднике…
— По времени совпадает! — радостно объявил Яан-Наездник.
— Певческий праздник был в 1869 году, Володя родился в 1870-м!
Теперь была пора и мне показать свои знания. Хорошо, что в доме есть радио, иначе откуда бы мне знать подходящие к моменту песни! И я запела: «На дубу высоком да над тем простором два сокола ясных вели разговоры…»
Это была красивая грустная песня — в концерте по заявкам ее хотели послушать много товарищей. Наверное, они по вечерам сидели у своих радиоприемников и тихонько подпевали — точно, как и я.
Все трое смотрели на меня, вылупив глаза, и я заметила, как их губы начали чуть-чуть подрагивать. Наверное, они сдерживали слёзы, ведь мужчины не плачут. Это была красивая и грустная мелодия, особенно в том месте, где «первый сокол со вторым прощался, он с предсмертным словом к другу обращался», что, «все труды заботы на тебя ложатся!» А другой ответил: «…позабудь тревоги, мы тебе клянёмся — не свернём с дороги!»
И когда я спела, наконец, «и соколов этих люди все узнали, первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин!», слушатели разразились громким хохотом во всё горло. У Яана-Наездника на глазах были слёзы, но рот хохотал так, что становилось жутко.
— Ге-ни-ально! И откуда только ты взяла такую песню?!
— Ате! — послышался с берега сердитый крик тёти Армийде.
— Вот где вы, бездельники, околачиваетесь! Леэлочка, дядя Артур тоже там?
— Нет тут никого, — буркнул дядя Артур и предупреждающе поднёс палец к моим губам.
— Тут совещание ударников, просим беспартийных не мешать! — весело крикнул Яан-Наездник.
Но тетя Армийде его будто и не слышала.
— Ате, марш домой! — крикнула она.
Яан тихонько запел, и дядя Артур с татой подхватили: «Жизнь холостяка — свобода, а женатика — невзгода. Лучше лошадь укради, чем девицу полюби…»
Они засмеялись и пустили кружку с пивом по кругу.
— Ате, хватит куролесить! — нетерпеливо кричала тётя Армийде.
— Скоро стемнеет, а у тебя куриные насесты не исправлены!
— Старуха, не мешай, слыхала — совещание!
— Тогда и оставайся там! — кричала тётя Армийде. — Я тебя в дом больше не пущу, иди в сарай на куриный насест! Дома все мужские работы не сделаны, а он горланит на островке! Смотри — милицию позову! Пусть тебя в газете пропечатают, что шатается повсюду, а работу не делает!
— Глупые слова возьми обратно! — сердито крикнул дядя Артур.
— И зови, зови милицию, да скажи, чтобы карты с собой захватил, как раз будет четвёртой рукой!
Тата и Яан-Наездник тихонько хихикали и вытирали руками пивную пену с уголков рта.
— Ну, погоди, я пойду расскажу Хельви, как её отец пьёт и беспутничает, словно последний босяк! — кричала тётя Армийде.
— Пусть Хельви тоже придёт сюда! — шепнула я дяде Артуру. Хельви — дочка Артура и Армийде — красивая и умная девочка. Она мне нравилась, потому что хотя и была уже большой, училась в школе, носила туфли-лодочки и всё такое, она иногда и со мной охотно играла.
— Ах! — дядя Артур махнул рукой. — Жёны и дети — одно наказание на этом свете!
Было видно, что угроза рассказать Хельви понизила лихое настроение Артура на несколько градусов.
— Не поможет ни детский плач, ни женские вопли, — вспомнила я изречение таты и тут же громким голосом сообщила это тёте Армийде: — деньги пропиты!
— Ну вот! Это не детский разговор! — тата бросил на меня очень недовольный взгляд и стал засовывать гитару в чехол. — Теперь сразу марш домой, спать! Будешь сидеть в комнате и держать ночной горшок за ручку!
Праздник кончился. Мужчины загасили папиросы и собрали вещи.
Тата почему-то был мной недоволен — он больше даже не взглянул на меня, хотя мне было очень трудно идти по сухим веткам, завернувшись в одеяло.
Взрослые действительно странные! Тата за весь вечер не сказал мне больше ни единого слова — ни в лодке, ни когда пришли домой. Других очень рассмешили слова про пропитые деньги, а тата рассердился…
— Спокойной ночи, трепачка! — сказал он, поцеловав меня перед сном. Но выражение лица у него было совсем не шутливое! Я и подумала тогда, может, было бы разумнее мне стать дочкой Яана-Наездника.
Сладкая жизнь
К счастью, тата не был злопамятным. На следующий день он пришёл из школы довольно рано и не напомнил о вчерашних неприятностях даже и полусловом.
— Посмотрим, во что тебя одеть получше, — сказал он и широко распахнул дверки шкафа. — Сегодня поедем в город. Анне и Лийли займутся тобой, пока я схожу повидаться с мамой.
— Я тоже хочу к маме! — подала я голос, но тата не обратил на это внимания и после недолгих поисков достал из шкафа тёмно-синее с белыми горошинами платье.
— Пожалуй, это подойдёт, а то опять получим нахлобучку, что ребёнок — как цыганский пожар! — сказал тата и натянул на меня платье.
Я не стала спорить, только подумала: а вдруг удастся уговорить его, и он возьмёт меня с собой в тюрьму, а в таком случае лучше держаться подальше от маминых бус, браслета и брошек. Я обещала, что стану хорошим ребёнком… Если мама сочтёт меня хорошим ребёнком и опять вернётся домой, тогда будет видно, может, иногда смогу попользоваться её украшениями.
Тётя Анне и тётя Лийли — обе были парикмахершами, работали близко друг от друга: парикмахерская Анне была на Ратушной площади, а Лийли — на улице Вооримехе, и дорога от одной до другой даже для меня была очень короткой. Быть у тёти Лийли мне нравилось больше, потому что она не командовала и не бранилась так много, как тётя Анне, но, к сожалению, её начальница — большая, золотоволосая женщина в очках с толстой оправой детей не переносила. С тётей Анне вместе работали другие женщины в большинстве весёлые и разговорчивые, и мне особенно нравилась маленькая, худенькая с коричневыми волосами барышня-маникюрша, которую называли Грибочком. Каждый раз, когда я входила в её маникюрную кабинку со стеклянными стенами, она просила меня чуточку подождать, и когда очередная её клиентка, нежно дуя на свои блестящие ногти, уходила к кассе расплачиваться, меня брали в работу. Все ногти Грибочек мне не красила, но ногти на мизинцах обеих рук получали — чик-чик — блестящее покрытие. И как пахли эти только что покрытые лаком ноготки — так по-дамски, так таинственно! Кроме ногтей Грибочек красила в своей кабинке ещё и брови, и ресницы — эту работу назвали «сделать глаза на лице». Если бы брови накрасить густой красной краской, то с таким глазами на лице клиентки могли бы играть в тетеревов, но, к сожалению, все они хотели, чтобы их брови красили однообразно чёрной краской.
