Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Она осыпает меня поцелуями, она глядит на меня, а я думаю: Верена, Верена, Верена.
6
Я говорю ей:
— Тебе пора домой.
— Я не хочу.
— Тогда иди в столовую.
— Я не могу сейчас есть.
И я тоже не смог бы сейчас.
— Нас начнут искать.
— Они нас не найдут.
— Но мне необходимо быть дома.
— Ну еще четверть часика, — клянчит она с такими собачьими глазами, что этого невозможно вынести, — зато потом я буду паинькой. Я уйду и оставлю тебя в покое. Еще пятнадцать минут, ладно?
Я киваю.
— Я ведь теперь принадлежу тебе…
Этого мне только не хватало!
— … мы оба принадлежим друг другу…
Нет. Нет. И нет!
— … и еще я хочу тебе рассказать, почему я такая…
— Что значит «такая»?
— Ну, почему я… почему я такая испорченная. И если бы не появился ты и не спас меня…
Да, именно так она и сказала. Произнесла именно это слово. Которое я только что напечатал. Я печатаю его еще раз: «Спас!»
— … то я в конце концов попала бы в психушку. Можно я положу тебе голову на грудь?
— Конечно.
Она кладет мне на грудь голову, а я глажу ее смехотворный начес, который выглядит сейчас, как после драки с соперницей, а она продолжает говорить, словно во сне, тоже глядя на меня:
— Мне восемнадцать. А сколько тебе?
— Двадцать один.
— Мы жили в Бреслау. Мой отец физик. В сорок шестом его взяли русские. Его — как ученого, а нас из любезности. Отцу пришлось работать на них. Мы попали в Новосибирск. Туда определили отца на работу. В громадный институт. Там было много других немецких ученых-исследователей. У нас был хорошенький маленький домик за городской окраиной.
— Тебе тогда было четыре года.
— Да. И началось это с детского сада.
— Что именно?
— Погоди. Русские были весьма любезны с моим отцом и матерью, а взрослые русские и со мной тоже. Они приносили нам продуктовые пайки. Мне — куклы и игрушки. Вместе с соседями мы отмечали праздники.
— Ну а кто же был нелюбезен?
— Дети! Я же говорю тебе, что это началось в детском саду, а потом, когда я пошла в школу, стало совсем плохо. Хоть я и бегло говорила по-русски! По-немецки я имела возможность говорить только дома. Мой отец подписал контракт на десять лет. Так что мне пришлось восемь лет учиться там в школе. Скажу тебе, это был настоящий ад.
14 часов 25 минут.
Верена. Верена. Верена.
— Немка в русском классе. Ты пойми, что это такое! Мы напали на них, и многие дети в моей школе потеряли отцов и братьев. Они погибли в этой страшной войне с Гитлером. Теперь они мстили.
— Вымещали все на тебе?
— Они били меня. Каждый день. Иногда так, что приходилось звать врача.
— Ужасно.
— В конце концов мои родители вынуждены были забрать меня из школы. В 1956 году у отца истек срок контракта. Мы переехали в Западный Берлин. Отец работал там в институте имени Макса Планка. И здесь меня продолжали бить.
— Кто?
— Немецкие дети.
— Что?
— Разве не ясно? Мой отец десять лет работал на Советы. Дети рассказали об этом дома. Какой-то папаша сказал своему сыну: «Этот человек выдал наши секреты. Десять лет он помогал Советам. Возможно, он коммунист. Но в любом случае предатель». На следующий день мальчик пересказал это в школе. И началось. Они стали звать меня не иначе, как «предательским отродьем». Здесь они прозвали меня…
— Да. Я знаю, как.
— Но это уже не так страшно.
— Бедная Геральдина, — говорю я. Притом даже вполне искренне.
— Но, ты знаешь, к тому времени я уже подросла. Стала посильней. Я давала сдачи, кусалась, бросала в них камнями. А когда дело было совсем плохо и на меня лезла целая свора, я применяла один отличный прием, который я изобрела.
— Какой же?
— Я кричала по-русски. Что было силы. По-русски! Все, что приходило в голову. Иногда даже стихи! Не важно что! Когда я начинала кричать по-русски, им становилось страшно. Всем. Всегда. Они отступали и оставляли меня в покое.
Она поднимает голову и улыбается:
— Отличный прием, правда!
— Отличный. Ну а дальше?
Ее лицо мрачнеет. Она опускает голову и кладет ее мне на колени.
— Мой отец очень крупный ученый, понимаешь? Например, в Сибири он изобрел одну вещь, которую русские использовали на своих реактивных самолетах. На самых скоростных…
— Что за вещь?
— Точно не могу сказать. Но представь себе громадный самолет, несущийся с сумасшедшей скоростью. Пилот уже больше не в состоянии постоянно наблюдать за всеми приборами. Это уже за пределом человеческих возможностей. А мой отец поставил на самолете какое-то электронное устройство, которое следит за всеми главными агрегатами машины. Ну, скажем, за полсотней возможных аварийных ситуаций. Если в одном из наблюдаемых объектов что-то не в порядке, включается громкоговоритель и сообщает пилоту: «Внимание, внимание, то-то и то-то не работает».
— Блеск! — говорю я. И считаю, что это действительно блестящее изобретение.
— Но самый блеск в том, что отец велел наговорить на пленку все пятьдесят предупреждений женским голосом. Именно женским! Это мне нравится больше всего. Потому что по радио пилот общается только с мужчинами. И поэтому как только раздастся женский голос, он уже знает: опасность! Он не может пропустить мимо ушей женский голос!
— А теперь я сам могу досказать до конца твою историю.
— Да?
— Да. Ами предложили твоему отцу бешеные деньги, и теперь он работает на Кап Канаверал или еще где-нибудь в этом же роде, а ты летом можешь посещать родителей. Так ведь?
Она отрывает травинку, жует ее и тихо говорит:
— Верно. Да только не совсем. Ами, конечно, пригласили моего отца к себе. И мы все должны были перебраться за океан. Но отец полетел туда один.
— Почему?
— Мать развелась с ним. Она заявила, что не может больше жить с человеком, который всю жизнь только тем и занимается, что изобретает все более ужасные средства уничтожения.
— Что же, это принципиальная позиция, — говорю я.
14 часов 30 минут.
Верена. Верена. Верена.
— Но она лгала. Все люди лжецы. Моя мать развелась, потому что познакомилась в Берлине с очень богатым торговцем текстилем! Мой отец этого не знал. Он и сегодня не знает. Я шпионила за обоими: моей матерью и этим мужиком.
— Почему ты ничего не сказала отцу?
— А зачем? Я всегда больше любила мать! И отец знал это. Поэтому во время бракоразводного процесса он добровольно согласился, чтобы я осталась с матерью.
— Что же, все устроилось как нельзя лучше.
— Вот именно что. Как только отец уехал, моя мать снова вышла замуж и запихнула меня в интернат.
— Почему?
— Мой отчим терпеть меня не может. Стоит нам сойтись вместе, как сразу же начинается ссора. Мне очень редко позволяют приезжать в Берлин. Стоит мне там появиться, как мать начинает трястись. Но мой отец просто счастлив, что я воспитываюсь в Германии. На большие каникулы я летаю к нему. Он действительно работает на Кап Канаверал. Теперь делает ракеты.
— Понимаю, — говорю я и смотрю на нее.
Она шепчет:
— Четверть часа уже прошло, да?
— Да.
— Я ухожу. Я не буду реветь. Не буду тебя удерживать. Я не стану создавать тебе никаких трудностей — клянусь.
— Ладно, — говорю я. Мы оба встаем. — Ладно, Геральдина. Погоди, я хоть немного поправлю твою прическу. — Она прижимается ко мне, целует мои руки. — И ты сама тоже должна привести себя в порядок, прежде чем показываться на люди, — говорю я, — иначе сразу же поймут, чем ты занималась.
14 часов 30 минут.
— Тебе пора домой.
— В четыре у нас история. Там увидимся снова.
— Да.
— Я хотела бы всегда быть с тобой. Днем и ночью. До самой смерти.
— Пока, Геральдина.
— Ты не хочешь меня поцеловать?
Мы целуемся. Она печально улыбается.
— Что с тобой?
— Она красива?
— Кто?
— Не спрашивай. Та женщина, которой принадлежит браслет.
— Нет.
— Конечно же, она красива. Намного красивей меня. И сейчас ты идешь к ней. Не ври мне только. Пожалуйста, не ври.
— Да, — отвечаю я, — я иду к ней.
— Ты ее любишь?
— Нет.
— Врешь. Но для меня это неважно. Честное слово. Для меня это неважно, пока ты ходишь со мной. Потому что ты первый в моей жизни мужчина.
— Ну ладно. Тогда пока. До четырех, на истории.
Она уходит, спотыкаясь на своих высоких каблуках, разгоряченная, с перепачканным лицом, с вылезшей из юбки блузкой. Она исчезает в кустах. Наступает полная тишина. Я отправляюсь к старой башне, которая виднеется над верхушками деревьев. Одна рука у меня в кармане. В ней Веренин браслет.
Сделав буквально пару шагов, я слышу вдруг шум в кустах и останавливаюсь. Кто-то стремглав удирает сквозь заросли. Я не вижу, а только слышу его. Мне наверняка уже не догнать убегающего, потому что топот его ног уже далеко. Кто-то за нами подглядывал и подслушивал нас. С какого момента? Что он успел подслушать? Что увидеть? Неужели все? И кто это был?
