Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Конечно же, она плохая ученица. Позади нее сидит крупный светловолосый парень, который пытается ей подсказывать. Ханзи сказал, что его зовут Вальтер Коланд.
— Он ходит с ней. Точнее, это было до каникул. Теперь уже твоя очередь. Хочешь верь или нет, но не позже чем через три дня Вальтер лишится своей Шикарной Шлюхи.
Я верю тебе, Ханзи, верю на слово! Бедный Вальтер. Пока что он ничего не заметил. Или просто делает вид. Геральдина не понимает, что ей подсказывает Вальтер. Вмешивается Хорек и кричит:
— Коланд, еще одно слово, и я сообщу в дирекцию.
Вальтер замолкает, а Геральдина начинает, безнадежно запинаясь:
— Германия…, значит… э… Э… Германия в своей совокупности…
Этого Тацита я постепенно выучил наизусть. (В восьмом классе я остался дважды.) Мне ничего не стоило бы помочь Шикарной Шлюхе, но, во-первых, она далеко от меня сидит, и, во-вторых, есть еще одна мелочь — история с браслетом, не так ли? Поэтому лучше уж я поглазею еще на ее ноги и кружевные трусики.
— Хватит, — кричит Хорек. Он вообще постоянно кричит. — Я же вам сказал, чтобы вы прекратили, Коланд! Еще раз — и я на самом деле доложу в дирекцию.
Здесь, пожалуй, следует несколько слов сказать о Хорьке. Итак, Хорек — это доктор Фридрих Хаберле. Он новый учитель латыни, то есть такой же новичок здесь, как и господин Хертерих, и, следовательно, класс тут же принялся его доводить. Свое прозвище он привез с собой. К несчастью Хорька, из интерната, где он до нас работал, выгнали одного парня, который теперь учится у нас в шестом, и тот на завтраке дал нам исчерпывающую информацию о докторе Фридрихе Хаберле:
— Он — настоящая тряпка. Об него вы можете ноги вытирать. У него жена и трое детей. Мечта его жизни — собственный дом. Он вкалывает и копит и ничего не позволяет ни себе, ни жене, ни детям — все откладывается на домик, на маленький, миленький. Пару месяцев тому назад он подобрал себе что-то подходящее. И надо же — именно во Фридхайме. Этакую виллу, построенную в конце прошлого века. Но он счастлив! Это из-за виллы он поменял интернат и перебрался сюда.
— Его ахиллесова пята? — осведомился Вольфганг.
— У него ее нет.
— Чушь. У всякого она есть. Девочки?
— Ой, держите меня! Да он на них и не смотрит, он идеальный семьянин, любит жену, детей…
— Ну да, и домик и так далее, — нетерпеливо сказал Ной. — Так как же мы будем об него ноги вытирать, коль у него нет слабостей?
— Я не говорил, что у него нет слабостей. Он весь сплошная слабость! Сами увидите, он позволяет вытворять с собой все что угодно. Он грозит, но ничего не делает. Он кроток, словно овечка. Пару недель вы можете делать на его уроках трам-тарарам, сколько душе угодно, а потом все само собой прекратится. Когда не встречаешь сопротивления, то это страшно утомляет. А вообще-то он первоклассный учитель — это на тот случай, если кто-нибудь из вас заинтересуется латынью. Что маловероятно.
— Что касается меня, то вполне вероятно, — сказал Ной. — Поэтому твоя информация для меня крайне интересна.
— Если ты будешь нормально учиться, то он будет даже очень любезен с тобой. Но одну вещь ты сразу же можешь передать девочкам: если они ничего не знают (а они все ничего не знают), то им у Хорька придется ой как туго. Его не возьмешь ничем: ни женскими чарами, ни декольте, ни глазками. Для Хорька нет женщины, кроме жены.
Кажется, что и в самом деле так. Вот сейчас Геральдина абсолютно безуспешно пытается играть с Хорьком в игру «А вот что у меня под юбкой». Она сидит напротив него и пытается привлечь его внимание, показывая все свои прелести, но Хорек вообще не смотрит в ту сторону.
Между прочим, Хорек — прекрасное прозвище. Доктор Хаберле не вышел ростом, у него глазки-пуговки, а уши не только оттопырены, но к тому же имеют закругленную форму и устремлены вверх. Но это еще не все: все черты его лица как бы сбегаются в одну точку — клубеобразный агрессивный нос. А под ним маленький рот с острыми некрасивыми зубками. Бедняга! У него ко всему тому еще и красноватые белки глаз!
Но есть также нечто другое, что более всего придает доктору Хаберле сходство с Хорьком: от него воняет. По-другому. Но тем не менее. От него воняет потом.
Не то чтобы он не мылся. Я уверен, что по утрам и вечерам он надраивает у себя под мышками и в других местах. Пусть даже самым дешевым мылом. (Ах, этот домик!) Нет, тем, что от него воняет, он обязан другому обстоятельству, которое у меня даже вызывает жалость. Из-за постоянной экономии он носит двубортный костюм с широкими ватными плечами, которому не меньше десяти лет. Десять лет он в нем потел, когда волновался, или уставал от работы. Можете ли вы представить себе, что это такое — насквозь пропитанный потом костюм?
У меня он вызывает жалость — бедный, затюканный человечек. Класс давно его определил. Все единого мнения: размазня и слизняк.
Точнее — и тут я должен сказать несколько слов в пользу Хорька — в начале урока все выглядело иначе. Известно, какие мы молодцы перед маленьким рядовым учителем, который к тому же не очень здоров и всего боится. Так вот, когда он вошел в класс, Гастон, один из французов, вынул из кармана брюк табакерку, открыл ее, взял понюшку табаку, не спеша понюхал и передал табакерку Вольфгангу. Тот сделал то же самое.
Хорек стоял, бледнел и краснел, не произнося ни слова. Я видел, что он совершенно обескуражен. Поначалу он никак не мог сообразить, что же ему делать. Девочки хихикали. Табакерку передали третьему. Хорек сказал:
— Мы начнем чтение «Германии» Тацита. Прошу вас открыть ваши книги.
Это был отнюдь не лучший способ вхождения в контакт. Потому что тут же выяснилось, что никто из нас, двадцати двух, не взял с собой книгу Тацита. Табакерка шла дальше по кругу. Один за другим мы нюхали табак. В классе стояла абсолютная тишина. Мы ни гу-гу, он ни гу-гу. Он смотрел на нас, словно онемев. В классе шесть девушек и шестнадцать ребят. Можете себе представить, сколько это длилось, пока все шестнадцать не исполнили номер с табакеркой. Шестнадцатый встал и отнес ее назад Гастону. Все это время я наблюдал за Хорьком. Сначала я боялся, что он расплачется. Затем в нем произошла перемена, стало заметно, что он что-то придумал. И действительно — когда Гастон не торопясь стал убирать табакерку, Хорек сказал ему:
— Я здесь новый человек, но должен вам заметить, что ваши манеры оставляют желать лучшего. О том, что и гостя принято угощать, вы, должно быть, не слышали? Вы что, дома тоже сами пожираете всю еду, предоставляя другим смотреть? У меня на этот счет другие представления.
Такой ход способен вызвать восхищение, правда? Другие не следили за Хорьком столь внимательно, как я. Гастон совершенно обалдело встал, подошел к учителю и протянул ему табакерку.
— Извините, месье, мы не знали, что…
— Да-да, — сказал Хорек, — вы вообще много не знаете!
И затем он сам нюхнул табаку. Могу поклясться, он нюхал табак первый раз в жизни, и ему было противно, но он сделал это и притом так, как положено, — благо только что он наблюдал, как это было проделано шестнадцать раз подряд.
— Большое спасибо, Гастон, — сказал Хорек.
Сначала все онемели. Потом Вольфганг громко сказал Ною:
— Тот парень нас неверно информировал. Он вовсе не такой уж болван!
— Погоди еще, — ответил Ной.
И он оказался прав! Уже две минуты спустя из-за наглости, допущенной Вольфгангом, выдержка Хорька кончилась. И он начал орать. А ведь он так старался держать себя в руках. Он так умно повел себя в начале. И все напрасно. Он без конца орал. И все еще продолжает орать:
— Сколько прикажете еще ждать, фройляйн Ребер? «Германия в своей целостности» — что это значит?
Естественно, она не знает ни бум-бум.
— Кто-нибудь другой знает?
12 часов 12 минут.
Пора действовать. Я поднимаю руку.
— Так. Мансфельд?
— Мне плохо, господин доктор.
Дикий хохот. Хорек становится белым. Ну и пусть. Одним врагом больше. Что касается латыни, то я ее в гробу видел. Ко мне не очень-то придерешься, этот материал я прохожу уже в третий раз. Остальные думают, что я издеваюсь над Хорьком. Итак, один враг и двадцать один друг. Сказав всего лишь одну-единственную фразу. Я произношу еще одну:
— Мне, кажется, нужно выйти.
Он молча кивает, вид у него жалкий.
Фридрих Зюдхауз вызывается отвечать, а я иду к двери. Зюдхаус первый ученик класса, неприятный парень с ханжеским выражением на лице и этаким нервным подергиванием уголков рта.
— Пожалуйста, Зюдхаус!
— Germania omnis, Германия в своей совокупности отделена от галлов, ретов и паннонов реками Рейн и Дунай, от сарматов и даков — взаимным страхом или горами…
— Отлично, Зюдхаус, благодарю вас.
Вольфганг говорил мне, что отец первого ученика — старый нацист, а теперь большая шишка — генеральный прокурор. Я чуть было не написал: а теперь, разумеется, большая шишка.
