Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— На такси. Из аэропорта. Прилетел из Каира. Там у него родственники.
— Какие родственники?
— В Каире у него дядя. Семья молодого принца принадлежит к достославнейшим и старейшим семьям его страны. Я специально лазал в Брокгауз. Все, что он говорит, правда.
— А что он говорит?
— Его старейший предок, Исмаил, основал династию Сафавидов и тем самым «Новоперсидское государство». И было это, господа, в 1501 году после Рождества Христова.
Я надеваю пижаму.
— Он ввел шиитскую форму ислама — что это, не спрашивайте — и оставил своему сыну могущественную империю. Тот и его потомки, одним словом, все эти господа, завоевали новые территории и способствовали, как об этом красиво сказано в Брокгаузе, развитию торговли и благородных искусств. Они создали столицу с невиданными сокровищами, которая в честь славного рода того самого пацаненка, которого ты видел на клозетных посиделках, получила имя Исфаган. И в последующие столетия представители древнего рода стяжали выдающиеся заслуги на патриотическом и историческом поприще. Конец сообщения. — Ной падает в кровать.
— А как парнишка оказался здесь? — спрашиваю я.
— Говорят, отец Рашида противник шаха. Говорят, он, несколько тысяч студентов и офицеры пытались совершить переворот. Попытка провалилась. Недаром я постоянно повторяю: не надо увлекаться путчами. Результат? Папу шах посадил за решетку, маму — под домашний арест. В последний момент друзья переправили малыша за границу. Я думаю, в Германии у семьи лежат деньги, поэтому Рашид и оказался здесь. Теперь он ждет свержения шаха. Потому как до тех пор ему нельзя возвращаться домой. Вы бы послушали, что он сказал о шахе, когда приехал сюда!
Внезапно до нас доносятся дикие крики.
— Что это? — Вольфганг вскакивает.
— Мне без разницы, — говорит Ной. — Наверно, доводят нового воспитателя.
— Я обещал шефу приглядывать за малышами, — говорю я.
— Мы оба тоже, — говорит Ной. — Но ведь не посреди ночи.
— Я погляжу, что там.
— О'кей, — говорит Ной.
Я надеваю шлепанцы, бросаю при этом взгляд на часы (22.45, у меня есть еще четверть часа времени), затем надеваю халат. Крик доносится с первого этажа. Я сбегаю по лестнице вниз. Дверь одной из комнат раскрыта. В комнате я вижу бледного дрожащего господина Хертериха, моего ухмыляющегося и вопящего «брата» Ханзи, негритенка и маленького Рашида. Тот держит в руке маленький коврик и плачет. Оба других мальчика танцуют вокруг него. Господин Хертерих кричит таким голосом, который выдает его нерешительность и беспомощность:
— Тихо! Прошу абсолютной тишины!
— Этак вы ничего не добьетесь, — говорю я, хватаю маленького калеку и трясу его так, что у того захватывает дух. Потом притягиваю вплотную к себе и говорю: «Цыц!»
Он замолкает. Глаза его зло сверкают. Он молчит.
— Вот как надо, — говорю я господину Хертериху.
Я чувствую себя как человек, одержавший большую победу, но лучше бы я этого не делал.
22
— Что здесь происходит?
(Весь разговор ведется на английском. Но на каком английском!)
— Рашид собирается молиться.
— А что в этом смешного.
Негритенок и Ханзи переглядываются.
— Ну, смейтесь же, смейтесь, если вам так смешно, идиоты! — говорю я и чувствую, как благодарен мне худосочный господин Хертерих за то, что ему самому этого говорить не надо. — Ну, давайте-давайте, хохочите, если у вас не прошла охота!
Они, конечно, не смеются, потому что я занес руку и смотрю на них так, что у меня на их месте тоже бы отбило охоту смеяться.
Маленький негр заявляет:
— Рашид язычник. Поэтому мы и смеялись.
— Как тебя, между прочим, зовут?
— Ты же знаешь. Я Али. Сын короля Фахаруди-Зеджимала первого.
— Чей сын?
Воспитатель тихо по-немецки говорит мне:
— Это сын одного из могущественных людей с побережья Черной Африки. Там, откуда он приехал, у самых-самых богатых людей белая прислуга, белые шоферы и белые учителя у детей. Это считается признаком самого большого богатства — позволить себе держать белых слуг. Отец Али может это себе позволить. Отсюда у мальчика комплекс собственного превосходства.
— Теперь мне понятно, почему этим господам у экватора так необходима финансовая помощь на предмет экономического развития, — говорю я.
— Что поделаешь? Белый для Али — это просто дерьмо. Он так воспитан. Мы должны его отучить от этого постепенно.
— Постепенно? — говорю я. — Нет, у нас это будет очень даже быстро. — Я спрашиваю своего закомплексованного превосходством противника:
— А ты — ты сам не язычник?
— Я христианин! — гордо заявляет он.
— Ага. А Рашид, стало быть, язычник только потому, что у него другая религия.
— Существует только одна религия: моя.
— Существует много религий. И я удивляюсь тебе, Ханзи. Я считал тебя умнее.
— Но это было так смешно — с этим ковриком, — говорит мой «брат» с мягкой улыбкой.
Теперь мы говорим по-немецки и английски вперемежку.
Маленький принц с оливковой кожей, грациозной фигуркой и черными глазами, такими большими, печальными и влажными, с густыми шелковистыми ресницами, говорит:
— Я спросил, где здесь восток. Я ведь должен прочитать свою вечернюю суру[61]. На ковре. При этом я должен делать поклоны в сторону востока.
— У меня часы с компасом, — говорю я.
Затем мы определяем, где восток. Оказывается, что точно там, где окно.
— Вот так, — говорю я господину Хертериху, потому, что в конце концов ему, а не мне нужно завоевывать авторитет, я уже и так достаточно помог ему. — Теперь ваше слово.
Этот воспитатель долго у нас не задержится. По-видимому, он происходит из очень бедной семьи. Даже сейчас, когда я почти все за него сделал, он говорит неуверенно и запинаясь:
— Постели свой ковер у окна, Рашид. И читай свою вечернюю молитву.
— Это не молитва, а сура, — поправляет маленький принц и смотрит на меня взглядом, полным благодарности.
— Читай свою суру, — смущенно бормочет господин Хертерих.
Я решаюсь помочь ему еще раз:
— Да, — говорю я. — Читай ее, Рашид. Читай громко. На своем родном языке. А мы все будем слушать. Никто не пикнет. И если господин Хертерих или я утром или вечером, или еще когда хоть раз услышим, что вы снова измываетесь над Рашидом, то вам обоим не поздоровится.
Маленький принц раскладывает коврик, становится на него коленями, склоняет голову до пола и начинает говорить на своем языке. Потом как-то он мне перевел то, что он говорил в тот вечер.
— Только Аллах знает тайны небес и земли, а деяние последнего часа — воскрешение мертвых — длится всего одно мгновенье или того меньше, ибо Аллах всемогущ. Он породил нас из чрев наших матерей, и мы ничего не знали. Он дал нам слух, зрение и понятливое сердце на то, чтобы мы стали благодарными. Разве мы не видим, как летают птицы в свободном воздухе неба, притом что никто, кроме Аллаха, не может их там удержать? И в этом тоже есть знаки для верующего человека. Аллах и никто другой дал нам дома, чтобы они стали нам местом отдохновения, и шкуры животных для юрт, которые в день, когда нужно двигаться дальше, мы можем легко снять и вновь построить из них жилища, когда нам опять нужно где-нибудь обосноваться; и их шерсть, и их шкуры и их волосы для разных вещей и орудий. И еще он создал то, что дает нам тень, например, деревья и горы, и пещеры для того, чтобы быть пристанищем, и одежду для защиты от холода, и броню для защиты на войне. Милость его так велика, что мы всецело вверяем себя ей. Аллах велик, слава Аллаху, возблагодарим Аллаха.
23
Вот и все.
Маленький Рашид поднимается, скатывает молитвенный коврик и забирается в свою кровать. Али и Ханзи следуют его примеру.
— Спокойной ночи, — говорит господин Хертерих.
— Good night, gentelmen[62], — говорю я. Никто не отвечает нам, только Рашид мне улыбается, и я вижу, как Ханзи, заметив эту улыбку, тоже вдруг начинает улыбаться улыбкой, напоминающей ужасный оскал черепа, но мне и в голову не может прийти, что натворил я за эти пять минут. Мне бы помалкивать и предоставить господину Хертериху, этому убожеству, самому кувыркаться.
Вот он выходит вместе со мной в коридор, протягивает мне холодную потную руку и, запинаясь, говорит:
— Спасибо вам, Оливер… Я… я… Видите ли, у меня сегодня первый день… Мне совсем худо от волнения… Так много ребят… Эти малыши все такие чертенята… Мне страшно, признаюсь вам, очень страшно… и если б не вы…
— Вам нужно немного очерстветь душой, господин Хертерих. Иначе мальчишки вас доконают!
— Очерстветь душой, — печально бормочет он. — Легко сказать…
Затем он еще раз кивает мне и, шаркая ногами, направляется по коридору к своей комнате. Не думаю, чтобы этому человеку можно было помочь.
