Ален Роб-Грийе - Ластики
Вот, скажем, револьвер, который Уоллес нашел у профессора. Он того же калибра, что и пуля, предоставленная доктором; и в барабане как раз не хватает одной пули. А главное, в лаборатории комиссариата эксперты обнаружили, что револьвер заклинило. Этот факт имеет колоссальное значение: он объясняет, почему Дюпон после первой неудачной попытки не выстрелил во второй раз. Вместо того чтобы выпасть, гильза застряла в стволе; поэтому ее и не нашли на полу в кабинете. Что же касается не слишком разборчивых отпечатков на рукоятке револьвера, то их расположение не противоречит картине самоубийства, какой она видится комиссару: на гашетке отпечаток указательного пальца, как будто стреляли от себя, но локоть выставлен вперед, а запястье вывернуто так, чтобы дуло почти с абсолютной точностью могло оказаться между ребрами. Держать оружие таким образом весьма неудобно, и притом его еще надо очень крепко сжимать, иначе пуля отклонится от цели…
Оглушающий удар в грудь, и сразу же – жгучая боль в левой руке; и ничего больше, только тошнота, которую никак нельзя принять за смерть. Дюпон удивленно смотрит на револьвер.
Правая рука двигается свободно, голова ясная, все тело готово повиноваться ему. И все же он уверен, что слышал выстрел, и почувствовал, как в области сердца что-то разорвалось. Он должен был умереть; но вот он сидит за своим письменным столом, как будто ничего не произошло. Наверно, выстрел был неточным. Надо скорее покончить с этим.
Он снова поворачивает револьвер дулом к себе, прижимает его к жилету в том месте, где уже должно быть первое отверстие. Боясь, что потеряет сознание, он изо всех сил нажимает пальцем на собачку… Но на этот раз не происходит ничего, абсолютно ничего. Он судорожно сжимает револьвер, но все напрасно: оружие не срабатывает.
Он кладет револьвер на стол и начинает сгибать и разгибать пальцы, проверяя, действует ли рука. Все дело в револьвере, его заклинило.
Хотя старая Анна, которая убирает со стола внизу, и туговата на ухо, она, конечно, услышала выстрел. Что она сейчас делает? Вышла на улицу и зовет на помощь? Или поднимается по лестнице? Она всегда носит войлочные шлепанцы, ее шагов не слышно. Надо что-то сделать, пока она не пришла. Надо выйти из этого идиотского положения.
Профессор пробует встать; это удается ему без труда. Он даже может ходить. Он приближается к камину, отодвигает стопку книг, чтобы поглядеться в зеркало. Теперь он видит отверстие, оно расположено чуть выше, чем нужно; в жилете дыра, и он слегка запачкан кровью. Едва заметное пятнышко. Стоит только застегнуть пиджак – и ничего не будет видно. А лицо? Все в порядке, он выглядит как обычно. Он возвращается к столу, рвет письмо, которое перед ужином написал своему другу доктору Жюару, и бросает его в корзину…
Даниэль Дюпон сидит у себя в кабинете. Он чистит револьвер.
Он обращается с ним очень осторожно.
Убедившись, что механизм в порядке, он ставит магазин на место. Потом убирает тряпку в ящик. Человек он дотошный, любит, чтобы всякое дело было сделано на совесть.
Он делает несколько шагов по светло-зеленому ковру, который приглушает звуки. В этой небольшой комнате не очень-то походишь. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политическая экономия… внизу слева, с краю стеллажа, стоят несколько книг, его собственный вклад в эти исследования. Не так уж много. Но все-таки там были две или три дельные мысли. И кто их понял? Тем хуже для них; это не причина, чтобы отчаяться и лишить себя жизни! На губах профессора появляется чуть презрительная усмешка: подумать только, какая чушь пришла ему в голову несколько минут назад, когда он держал в руке револьвер… А люди приняли бы это за несчастный случай.
Он останавливается у стола и бросает последний взгляд на письмо, которое только что написал одному бельгийскому ученому, проявившему интерес к его теориям. Это внятное, сухое письмо; в нем содержатся все необходимые разъяснения. Может быть, после ужина он добавит несколько теплых слов.
Перед тем как спуститься, надо положить револьвер на место, в ящик ночного столика. Профессор аккуратно заворачивает его в тряпку, которую незадолго перед тем по рассеянности убрал. Потом выключает большую лампу с абажуром на письменном столе. Семь часов вечера…
Когда он вернулся, чтобы дописать письмо, его уже ждал убийца. Лучше бы он оставил револьвер в кармане… Но кто сказал, что он осматривал револьвер именно сегодня? В этом случае он вынул бы застрявшую гильзу. Эксперты сказали только, что оружие «содержалось в хорошем состоянии», а недостающая пуля была выпущена «недавно», то есть уже после того, как револьвер чистили последний раз, а это могло быть несколько недель, даже несколько месяцев назад. Лоран понимает это так: Дюпон вычистил револьвер вчера и вчера же собирался им воспользоваться.
Уоллес думает, что надо было все же переубедить комиссара. Ведь его аргументы часто казались Уоллесу спорными, и наверняка была возможность доказать ему это. А Уоллес позволил втянуть себя в бесплодные дискуссии о вещах второстепенных или вообще не имеющих отношения к делу; когда же он захотел изложить схему преступления, то сделал это в таких неуклюжих выражениях, что история о тайном обществе и казнях, совершаемых в строго определенное время, получилась какой-то фантастической, беспочвенной, непродуманной.
Когда он говорил, то все больше отдавал себе отчет в том, насколько невероятно звучит его рассказ. Хотя, может статься, дело было не в словах: если бы он подбирал их тщательнее, результат получился бы тот же; достаточно было просто произнести их, чтобы у слушателя пропало желание принимать их всерьез. И под конец Уоллес перестал бороться с привычными штампами, которые первыми приходили ему на ум; они оказывались самыми подходящими.
К несчастью, он вдобавок видел перед собой ироническую улыбку комиссара, чье явное недоверие лишало его выкладки последних остатков правдоподобия.
Лоран стал задавать ему прямые вопросы. Кем были жертвы? Каково было их значение для государства? Не образовался ли вакуум с их внезапным и массовым исчезновением? Почему эта тема не обсуждается в гостиных, в газетах, на улицах?
На самом деле это объясняется очень просто. Речь идет о достаточно многочисленной группе людей, рассеянных по всей стране. Большинство из них не занимает никакой официальной должности; они не входят в правительство и тем не менее оказывают на него прямое и значительное влияние. Экономисты, финансисты, руководители промышленных консорциумов, профсоюзные лидеры, юристы, инженеры, технические работники всех областей, они предпочитают оставаться в тени и чаще всего ведут весьма скрытный образ жизни; их имена мало известны публике, и никто не узнаёт их в лицо. Но заговорщики действуют наверняка: они знают, что, устраняя этих людей, расшатывают экономико-политическую систему страны. До сих пор власти пытались скрыть всю серьезность происходящего; сведения о девяти убийствах не разглашались, отдельные преступления удалось выдать за «несчастный случай»; газеты молчат; общество как будто продолжает жить обычной жизнью. Поскольку в такой обширной и разветвленной структуре, как полиция, приходилось опасаться утечки информации, то Руа-Дозе решил поручить борьбу с террористами другому учреждению. Министр склонен больше доверять разведывательным службам, которые находятся под его контролем и сотрудники которых испытывают к нему личную преданность.
Уоллес с грехом пополам ответил на вопросы генерального комиссара, не раскрыв ему главных секретов. Но он сознает всю слабость своей позиции. Незаметные личности, тайно управляющие страной, преступления, о которых никто не слышал, несколько полиций за рамками полиции как таковой и, наконец, террористы, еще более загадочные, чем все остальное, – все это не может не насторожить здравомыслящего чиновника, который слышит об этом впервые… И, конечно, будь эта история от начала до конца вымышленной, каждый мог поверить в нее – либо не поверить – и, соответственно, дальнейшее развитие событий в ту или в другую сторону либо подтвердило бы ее, либо нет.
Розовый, упитанный Лоран, крепко сидящий в своем высоком кресле, опирающийся на платных осведомителей и на свою картотеку, выразил агенту такое категорическое недоверие, что тот на мгновение чуть не усомнился в собственном существовании: поскольку он принадлежал к одной из неизвестных комиссару организаций, то вполне мог быть такой же выдумкой министра с чересчур богатым воображением, что и пресловутый заговор. Во всяком случае, собеседник, похоже, относил его именно к этому разряду. Комиссар без обиняков сказал, что, по его мнению, происходит: у Руа-Дозе опять разыгралась фантазия; а если люди вроде Фабиуса склонны ему верить, это еще ничего не значит. Впрочем, другие его последователи пошли еще дальше: вот, например, некто Марша, впору опасаться, что сегодня в семь вечера он умрет от самовнушения…
