Вячеслав Пьецух - Плагиат. Повести и рассказы
Последние, предсмертные слова Василия Ивановича были странные. «Наказываю подданным, — сказал он, — все забыть. Так прочно забыть, как будто и не было ничего».
Смерть певца
С 1855 года по реформенный 1861 год Глуповом правил Максим Максимович Патрикеев. Человек он был, как говорится, ни то ни сё, не консерватор, не либерал, не человеконенавистник, не филантроп, не бессребреник, не стяжатель, а просто просидел мужчина сиднем шесть лет в своем кабинете, и даже не всякий глуповец знал, каков из себя высший здешний администратор. Это потом уже выяснилось, что Максим Максимович шесть лет занимался вперемежку росписью по фарфору и переводом Библии с иврита на мокшу, поскольку по матери был мордвин.
Собой же он был представителен, даже и величав, но в глазах у него читалась глухая скука.
Эти шесть лет были счастливейшими годами истории города Глупова в ее дооктябрьской части. В градоправительство Максима Максимовича ничто не мешало естественному течению жизни, потому что он не вмешивался ни во что, и глуповцы взбодрились, ударились в деятельность, из чего летописец выводит следующее любопытное заключение: «Шестилетнее правление господина Патрикеева,– пишет он,– со всей наглядностью доказало, что наилучшее из того, что способен сделать градоправитель для своих подданных, это ничего не делать, а только в малую меру споспешествовать Богом определенному ходу жизни, нисколько не нарушая небесных предначертаний» [42]. Действительно, как Итака благоденствовала в отсутствие Одиссея, так и Глупов расцвел, оставленный Максимом Максимовичем безо всякого попечения. Буйствовала торговля, изощрялись ремесла, явились, наконец, пути сообщения в виде железной дороги, которую, впрочем, глуповцы побаивались по причине консервативного чувства и неодушевленности системы передвижения, возникла газета «Истинный патриот», строго соблюдавшая завет покойного градоначальника Лычкина и писавшая преимущественно о грядущем. Однако все эти исторические вехи и приметы цивилизации решительно ничто по сравнению с тем обстоятельством, что на патрикеевское шестилетие пали расцвет и гибель поэта Никиты Чтова, о котором и сегодня знает кое-кто из узких специалистов.
Никита Чтов родился в 1830 году в семье одесского биндюжника, сосланного в Глупов за пререкания с околоточным надзирателем. Детство и отрочество поэта, как водится, были безрадостными, и это главным образом потому, что его много и сильно били: били непросвещенные родители, сверстники, соседи, учитель церковноприходской школы, пьяные сидельцы, городовые, прохожие, шорник, к которому он был отдан в ремесленную науку. Трудно сказать наверняка, но, возможно, именно это беспрестанное битье сыграло заглавную роль в его становлении как поэта. Во всяком случае, отрицать его влиятельность было бы легкомысленно, потому что телесные наказания и просто побои воспитывают у нас не одних преступников, но также художников, мыслителей, страстотерпцев. И это неудивительно, так как оскорбление действием в наших условиях есть не просто наказание, как правило, ни за что, а средство полировки души и крови, и по той логике, по какой люди плачут с горя, от счастья и еще потому, что соринка попала в глаз, из-под палки в России выходили даже и мировые гении; недаром существует обидная поговорка: «Русского побей — часы сделает». В общем, шестнадцати лет от роду Никита Чтов начал писать стихи.
Поскольку в то время еще сочинительствовали не все и поэтов на державу было, как говорится, раз-два и обчелся, творения Чтова неизменно печатались в «Истинном патриоте» под псевдонимом Певец, избранном еще в ту пору, когда поэт находился у шорника в ремесленном обучении. Первая проба пера, в сущности, представляла собой воспоминание о детстве и отрочестве, положенное на хорей; их поэт почему-то не помянул лихом, а, напротив, изобразил в довольно радужных тонах с толикой тонколирической ностальгии. Впоследствии он сосредоточился на патриотической теме, как бы мы сейчас выразились, и ни о чем другом практически не писал. В Глупове к творчеству Никиты Чтова сложилось неоднозначное отношение: кто-то предлагал поставить ему на Соборной площади золотой памятник, а кто-то призывал власти предержащие публично четвертовать его за кое-какие грамматические вольности — слава богу, градоначальнику Патрикееву было ни до чего.
Однако ни талант, ни признание сограждан не освобождали Певца от житейских тягот и неудобств, так, «Истинный патриот» либо вовсе не платил ему за стихи, либо платил сущую чепуху. В летописи упоминается, что месячный доход Певца составлял на круг рубля три-четыре, и он едва обеспечивал прожитье: за квартиру, правильнее сказать, за чуланчик, который Чтов снимал у одного спившегося конторщика, он платил полтора рубля в месяц, за говядину и хлеб — еще полтора рубля, а свечи, а чернила, а бумага, стоившая до пяти рублей десть, да ведь иной раз требовалось и развеяться, выбросить на порцию очищенной гривенник-другой, потому что при некоторых обстоятельствах очищенная для поэта — это то же самое, что для младенца материнское молоко. Страничка из дневника Никиты Чтова, сохраненная между листами амбарной книги, свидетельствует о том, что его обстоятельства были те самые обстоятельства, и поэтому он очищенной не гнушался; вот запись от 12 декабря 1859 года: «Более двух месяцев не писал я свой дневник. Я много выстрадал за это время. Я каждый день пью водку, без водки не могу закончить день, с водкой мне надежней и веселее. И теперь пишу пьяный. Жизнь с каждым днем тяжелее, невыносимей. Кроме мучения, ничего нет. Мне гнусна становится ложь, гадость, рабство в жизни. Мне хочется чего-то лучшего, небывалого, хочется уяснить другим настоящее. Но всюду запор, давление, окрик. Вот почему тяжела мне эта горькая жизнь, отчего я пью: выпьешь — по крайней мере, заснешь. Но и во сне представляются какие-то чудовищные образы, какая-то житейская дрянь, и во сне нет покою… О, будь у меня свобода и средства к жизни! Без этого я гибну; меня не хочут понять, презирают, давят сильные мира сего; у меня нет даже друга, который посочувствовал бы мне, пожалел бы меня…»
Чудно только, что эти страдания никак не отразились в стихотворениях Чтова; напротив, чем неустроеннее было его материальное положение, чем горше было у него на душе, тем пронзительнее звучала в стихе любовь к малой родине, тем благостней становился его накал. Когда, например, сгорел дом спившегося конторщика, а вместе с ним и пожитки Чтова, он долго ходил по городу именно что в «ветхом рубище певца», которое состояло из невозможных нанковых штанов и обтрепавшегося стеганого халата, подаренного ему одним помещиком-меценатом, но в это время появилось его прелестное стихотворение «Я родился и рос в благодатном краю»; когда Певца по ошибке избили молодцы из Навозной слободы, спьяну принявшие его за цыгана, и он потом полгода плевался кровью, был написан лирический цикл «Богатырские песни»; когда он был посажен в холодную по ложному обвинению в краже сена, из-под его пера вышла замечательная поэма «Патриотические мечтания». И только после того как в губернском городе выпустили книжку его стихов и он получил шестьдесят рублей гонорара, из которых пятьдесят восемь немедленно проиграл на бильярде, а два рубля пожертвовал нищему старику, родилось его пессимистическое «Горька судьба поэтов всех времен», каковое у него впоследствии частично позаимствовал Кюхельбекер [43].
Почему искусство у Чтова так не вязалось с жизнью, это вопрос особый. Видимо, русская лира вообще настроена на какую-то внутреннюю, самодовлеющую ноту, звучащую иногда контрапунктно относительно бытия. Либо жизнь в соответствии с каким-нибудь вредным законом враждебно настроена к отечественному художнику, и он принимает это как должное, как некую неизбежность, вроде старения организмов. Либо патриотическая направленность у нас искони воспитывается именно житейскими тяготами, несправедливыми ударами судьбы и прочими неприятностями. Либо русский художник так и рождается законченным патриотом, и чувство родины — единственный источник его баллад, какой бы злыдней эта родина ни была.
Одним словом, Певец, несмотря ни на что, продолжал гнуть свою столбовую линию, которую можно сформулировать следующим манером: отчизна, что мать родная, какая есть, такая и слава богу. Но при этом Никита Чтов был крайне нетерпим к творчеству тех своих предшественников по перу, которые позволяли себе в отношении родимой земли какие бы то ни было реприманды. На этот счет Певец любил потолковать со своим конторщиком; бывало, усядутся они на завалинке с полуштофом очищенной, и Певец заводит:
— Удивляюсь я на господина Лермонтова… Вольно ему было хаять отечество, когда у него имение и полчище крепостных. По мне, так это даже неблагородно. Вот я, положим, гол как сокол, а правую руку себе отрежу, если она у меня подымется на какие-нибудь неблагонамеренные слова. Нет, Лермонтов коварный писатель, Мартынов его правильно застрелил…
