Ирина Ясина - Книга волшебных историй (сборник)
Про плотину это была не новость. Спускаясь к речке, я обращал внимание на то, что ее всякий раз кто-то разрушает. Но был уверен, что это дело рук дяди Леши. Или Митрича. Самый воинственный из местных, тот вообще неоднократно грозился перебить всех бобров. Но дядя Леша решительно покачал головой. Нет, твердо сказал он, мы с Митричем тут ни при чем. Это русалка. И я очумело выслушал его новую историю – про перемиловскую девушку, ставшую русалкой. Оказывается, лет двести тому назад она утопилась в графском пруду из-за несчастной любви. Очертания пруда и холмик, оставшийся от девушкиной могилки, дядя Леша, склонив тяжелую голову к столу, доверительным шепотом обещал мне предъявить на просеке – бывшей графской аллее, что за деревней.
При всем моем уважении к дяде Леше я решил, что он допился. Мой друг Демидов, нарколог, который теперь лечит запойных граждан в Америке с тем же успехом, с каким лечил отечественных алкашей в одном из московских ЛТП, как-то рассказал мне, что русалки начинают видеться в преддверии белой горячки.
Но я, несмотря на свои подозрения, деликатно промолчал, подумав, что на трезвую голову дядя Леша про русалок забудет. Однако дядя Леша, не оценив моей деликатности, под новую порцию овощного рагу рассказал еще одну историю. Теперь про домового, который живет у меня в доме. Дядя Леша объяснил, что домовому нужно оставлять еду, когда уезжаешь из деревни в город, и выставлять угощенье, когда возвращаешься обратно. Потому что у меня в доме живет не просто домовой, а домовой – старший по всей деревне. И с ним шутки плохи.
Короче, дядя Леша меня предупредил.
К этому моменту у меня самого уже настолько помутилось в голове, что я клятвенно пообещал дяде Леше домового не обижать.
Но когда я со смехом пересказал наши застольные беседы жене Кате, она восприняла эту информацию всерьез, чем меня сильно озадачила. С той поры она стала выставлять за печкой или в укромном уголке за лестницей, которая ведет на второй этаж, тарелочку с угощеньем и рюмочкой. Не знаю, как домовой, но на эту тарелочку регулярно покушались все кому не лень. Наши кошки тибрили оттуда колбаску и сыр. А внучки́ Вова и Гриша, как только обнаружили тайничок с тарелочкой, стали методично тырить оттуда конфетки, которые в обычной жизни их мама Полина, сторонница здорового питания, им не дает. Когда мы уезжали из деревни, у тарелочки, судя по всему, устраивали пир мыши. Содержимое рюмочки тоже испарялось. В общем, так или иначе, тарелочка пустела – и с молчаливого согласия всех членов семьи полагалось, что нашими дарами подкрепляется домовой.
Жена Катя, кстати, искренне в это верила. Я пару раз доложил ей, что сам видел, как внуки таскают конфетки, но она отмахнулась от меня, обозвав кондовым материалистом. И я перестал ее разочаровывать.
Что же касается русалки, то факт ее существования за все время моей жизни в Перемилове подтверждения не нашел, но и опровергнут не был. Хотя, скажу честно, микроб сомнения дядя Леша своими рассказами в моей душе все-таки поселил.
И в конце концов я сам почти поверил в русалку.
Дело в том, что каждую весну, стоя по колено в ледяной воде, я подвязывал к ветке упавшего в речку дерева мерзкую штуковину под названием насос «Малыш». Несмотря на его гнусный нрав, обойтись без «Малыша» было невозможно. На протяжении двадцати лет по длинной системе шлангов, примотанных друг к другу изолентой, он качал из Шосы на самый верх косогора, где стоит мой дом, воду – для мытья посуды, полива огорода и прочих технических нужд. В течение лета «Малыш» забивался травой и всяким речным мусором. Я его терпеливо чистил, а уезжая, заботливо припрятывал в заросли – чтобы не сперли.
И вот как-то раз, когда я ковырялся с этим чудом техники в нашей безнадежно холодной Шосе, а «Малыш» трясся, вонял и бил меня током, чуть выше по течению послышался громкий всплеск. Звук был такой, будто кто-то шлепнул по воде мощным хвостом. От неожиданности я вздрогнул, осклизший «Малыш» вывалился у меня из рук и нырнул под воду. Бобры, подумал я, но тут кто-то рядом со мной тихо рассмеялся… Забыв про насос, я дунул вверх по косогору, и с той поры прошу заниматься «Малышом» своего зятя Игоря, бывшего десантника, которого никакой нечистой силой не проймешь.
И по части домовых я с недавних пор стал не так уж категоричен.
Когда дядя Леша с тетей Зоей перебрались на перемиловское кладбище, их дом вместе с земельным участком купил у крановщика Саши, тети Зоиного зятя, мой друг Слава. Он начал строить себе новый дом, а старый пока оставил – там живут строители. И вот однажды, зайдя зачем-то в старый дом, он услышал, как там кто-то поет – тоненьким-тоненьким голоском. Следом за ним в дом заглянула и его жена.
– Ой, а что это за звук? – спросила она, прислушавшись.
Аккуратно, бочком-бочком, Слава вытеснил ее за порог: мало ли, испугается еще и раздумает в Перемилове селиться!..
Смущаясь, Слава рассказал мне эту историю, когда мы как-то под вечер присели у его нового дома на шаткую лесенку-времянку, ведущую на недостроенное крыльцо.
– Наверное, это пел домовой, – предположил я, – одинокий, все его оставили, вот поэтому он и поет так печально.
Слава посмотрел на меня дикими глазами и, чтобы он побыстрее проникся перемиловским духом, я рассказал ему про нашу тарелочку. Ну, в смысле про то, что дядя Леша рекомендовал ставить домовому угощенье.
– И что, ты у себя ставишь? – спросил Слава.
– А то, – вздохнул я.
Мы подумали над всем этим и, как полагается настоящим перемиловцам в подобных случаях, немного выпили.
Ну и тут, конечно, я рассказал Славе про русалку.
И еще про то, как дядя Леша научил меня разговаривать с сороками.
По роду деятельности строителю Славе часто приходится иметь дело с сильно пьющим контингентом, поэтому мой рассказ он воспринял спокойно. Не чокаясь мы выпили за помин души дяди Леши. И за помин души тети Зои, поскольку наверняка она пилит его и на том свете…
А если честно, мне кажется, что после смерти дяди Леши русалки ушли из этих мест. В Перемилове началась настоящая бобровая вакханалия. Бобры повалили все редкой красоты ивы вдоль Шосы, застроили всю речку плотинами. И непонятно, что со всем этим делать нам, «новым перемиловцам»? Нет дяди Леши – и не с кем посоветоваться, как извести бобров, желательно бескровно. Или, может, как вернуть русалок?..
По натуре своей человек ироничный и в «бабкины сказки» не верящий, я даже не знаю, как к этому вопросу подступиться. И вообще, впервые про все это рассказываю, потому что многие из моих друзей решат, что я в этой своей деревне повредился-таки рассудком.
Повредился – не повредился, но русалок рисовать начал.
И думаю, что русалки, которые с недавних пор стали появляться на моих картинках, они не просто так. А со смыслом.
С приветом от дяди Леши.
Марина Москвина
Зюся и скрипка
Зюся – сын деревенского клезмера Шломы Блюмкина.
В черном длиннополом сюртуке, под которым виднелись поддевка и рубаха, с тощей бородой, пегими усами и в потертой фетровой шляпе, Шлома бродил по деревням, зажигал на многолюдных родственных застольях, свадьбах, и бар-мицвах, и земляческих торжествах, развлекая столяров, кузнецов, лодочников и горшечников. Он был худ, и бледен, и близорук, а его пальцы – тонкие, белые, как будто сахарные, да и весь его облик напоминал старинную фарфоровую фигурку уличного скрипача, доставшуюся мне в наследство от незабвенной Панечки.
Но из-под засаленной тульи глядели на тебя сияющие глаза – то серые, в синеву, а иногда какой-то немыслимой голубизны и прозрачности, точно смотришь с обрыва в чистейшую хлябь морскую, и видно, как там проплывают рыбки.
Все ждали, изнемогая, когда Шлома Блюмкин начнет прелюдию. Мягкой рукой, никакого «крещендо», так гладят собаку, он принимался водить смычком по старенькой скрипке, нащупывая мелодию, пробуя на вкус, на цвет, буквально осязая ее изгибы и повороты, неторопливо разукрашивая восточными орнаментами, трелями и причудливыми росчерками. Легкими движениями сопровождал он звучащий поток, не вмешиваясь в него, но и не пропустив животрепещущий миг, когда в полноводную «Хасидскую сюиту» властно вторгался стук судьбы, голос рока из Пятой симфонии Людвига ван Бетховена: та-та-там! Прум-прум-прум! Та-та-там!!!
Это был ужас, извержение Везувия, слушатели втягивали головы в плечи, казалось, над ними летят раскаленные камни, от которых еще никто не погиб, но уже многие имеют шрамы и легкие ранения. После чего в ту же самую дверь, вслед за «стуком судьбы», безалаберно врывались «семь сорок», «шолом-алейхем» – и лишь бесчувственный чурбан мог усидеть на месте и не пуститься в пляс.
В игре его всегда пульсировала какая-то безумная искра, особенно когда Шлома окончательно съезжал с катушек, обратившись в сгусток бешеной энергии. И этот яркий огонь и зорный свет охватывали тебя и разжигали в груди восторг такого невыносимого накала, что в разгар фрейлахса или кампанеллы разгоряченные гости сшибались лбами, и ну – мордасить друг друга, в кровь разбивая губы и носы, а потом обнимались, целовались и просили прощения. Недаром Блюмкин-отец любил повторять:
