Макс Фрай - Книга русских инородных сказок

Макс Фрай

КНИГА РУССКИХ ИНОРОДНЫХ СКАЗОК

* ПО ТУ СТОРОНУ *

Рой Аксенов

GODS, EXILED

Старичье в основном сидит в скверике. Собираются там Зевс, Саваоф, Перун и Один. Перун совсем дохленький; он крупно дрожит всем телом и непрерывно кивает, подмаргивая белыми глазами.

Из-под скамейки вылезает крохотный, усохший Сморкл, садится средь стариков и начинает вздыхать, и копаться в носу, и точит слезу, выпрашивая копеечку на бутылку кефира. Один гонит его клюкой, Зевс норовит пнуть ногой, и тогда Сморкл уходит куда-нибудь в иное место; он настолько забыт, что по рассеянности его иногда пускают в те края, откуда он был изгнан прежде всех остальных.

К Зевесу захаживает Гефест. У Гефеста пенсия и орден, и среди этих он смотрится необычайным везунчиком, хотя и ему бывает горестно в своей старой двухкомнатной квартире; жаль только, что от открытого огня он давно разучился плакать, поэтому рыдания его сухи.

Саваоф сохранил больше всех соображения, хотя телом совсем обветшал, и оттого ему особенно мерзко. Два раза к нему приезжала «скорая». Сдохнуть не дадут. Общество.

Один выжил из ума, его суставы сочатся медом поэзии, который самому ему давно уже не нужен. Локи с ним не здоровается, да и встречаются они редко: Локи все бегает по каким-то делам, хотя у него и на бутылку водки не всегда набирается довольно мелочи. Тогда он ходит к Гермесу, и тот угощает братушку вином. Гермеса единственного не изгнали; не смогли. Его оказалось неоткуда изгонять. Гермеса никто не любит, но все поддерживают с ним хорошие отношения.

Бахус дарит ему то самое вино, которым Гермес подпаивает Локи. Сам Бахус где-то в гуще схватки меж ВАО «Союзплодимпорт» и ЗАО «Союзплодоимпорт» — или наоборот? Неважно. Бахус нынче не пьет и почти бросил курить, зато иногда понюхивает кокс. Он вечный зам. Время его наполовину вышло в дверь, да так и замерло на пороге. Он доволен.

Иисус тренькает на балалайке в подземном, конечно же, переходе. Я не хочу о нем говорить. С ним что-то особенно гадкое произошло.

Аллах работает в нефтяном бизнесе, он моложав и у него есть почти новая «ауди». Он не любит ходить в гости к другим богам, они напоминают ему о потерянном. Водителем у него Таилаиес; как-то вот выдержал, не скуксился. Быть может, слишком похож на человека был.

Артемида хиппует в Крыму. Ей нельзя сидеть на месте, потому что тогда ее нагоняет раскаяние, а раскаиваться она очень не любит. Ей нет и тридцати, а выглядит на пятьдесят. Лук пошел на растопку в один из первых же вечеров.

Иногда к Артемиде приезжает Гера. Они тоже плачут.

Кали осталась сумасшедшей стервой. Ей за сорок, а она все промышляет грабежом. И нимало не утратила сноровки в обращении с бечевкой. Брахма пьет, и Кришна пьет тоже. У них импотенция. Вишну умер два года тому обратно, похоронен на Ваганьковском. Повезло ему, да, повезло.

Астарта носу не кажет из своей коммуналки. У нее нос крючком, подагра и горб. Она практически забыта.

Посейдон ночует на лодочной станции. Сторож иногда угощает его шкаликом водки, и тогда Посейдон рассказывает красивые сказки на забытом наречии.

Дочерей у него больше нет.

Пта догнивает в каком-то НИИ. У него большой научный авторитет и зарплата в сто тугриков. Жить ему не на что, а существовать противно. Его больше не публикуют, потому что разобрать его каракули никто не может — иероглифика, говорят. Совсем вы, профессор, говорят, свихнулись. И свихнулся, что же. Все они совершенно ебнутые существа. Это-то их и сгубило.

К Пта иногда захаживает Тот, который давно отошел от дел. Светило астрофизики рассказывает о своих нынешних исследованиях Луны. Все думают, что он рассматривает ее в телескоп, но по правде-то — он туда летает. Это последнее, что он еще не совсем оставил.

Кецалькоатль — царь нищих. Он тоже рехнулся, когда понял, к вершинам какой иерархии возносит его новая судьба. Теперь он сидит на хламном троне и переговаривается сам с собой: «Что же ты выдохся, Эекатль? — Да и твоя звезда закатилась, Тлауискальпантекутли. — Ты чудовище, Шолотль. Как ты довел нас до этого?..»

Койвалиимиен сидит в углу и всех боится. Но он пока что никому не нужен, и потому его не трогают.

Остальных я почти не вспоминаю, а значит, их и нет совсем.

НИЧЕГО ОСОБЕННОГО

Храбрый разбойник Сяо Лао-вэй сидел на дереве близ большого Дао и подстерегал проезжих чиновников, у которых отбирал еду, золотые монеты и коконы тутового шелкопряда; тем и кормился. Однажды мимо него на котле вареного риса проехал спящий Глупец И Лянь. Котел оставлял в дорожной пыли широкую борозду и тихо жужжал.

— Хук, — удивился Храбрый разбойник Сяо Лао-вэй и пустил в спину И Ляня две стрелы, ибо полагал, что все в мире должно вершиться естественным образом; а жужжащий самодвижущийся котел к благоподобающим вещам отнести не получалось.

И Лянь ничего не заметил и продолжал таинственно перемещаться к горизонту; пуститься за ним в погоню Сяо Лао-вэй не мог, так как был прикован к дереву медной цепью (отчего в народе прозывали его Черным Котом).

Глупец И Лянь проснулся лишь четыре ли спустя; торчавшие из его спины стрелы тут же превратились в крылья, а сам он стал Фениксом и в таком качестве изрядно прославился.

Дальнейшая судьба Жужжащего котла с рисом в точности неизвестна: мудрецы предполагают, что он стал (а возможно — и был) одним из младших демонов подземной иерархии.

Большой Дао и поныне пролегает в тех местах, где на раскидистом баобабе висит прикованный скелет Сяо Лао-вэя. Феникс И Лянь иногда прилетает к Сяо погостить, потрепаться.

И такова история Храброго разбойника Сяо Лао-вэя, Глупого Феникса И Линя, Жужжащего котла с рисом и большого Дао.

ПОХОРОНЫ ХОЛОДИЛЬНИКА

За шесть дней до рассвета холодильник завонял и умер. Я вытащил его на улицу и уронил в снег. Он лежал — вы же понимаете, вы знаете уже, — маленький и жалкий, весь в каких-то пятнах и потеках; и его шнур питания изогнулся незаконченным иероглифом «прости». Я хлопал его по бокам, я шептал ему: «Вставай», я даже зажмурил глаза и принялся ковыряться во внутренностях морозилки, пытаясь вернуть его к жизни, но — вы же знаете, вы понимаете уже — это было навсегда.

Я сидел в сугробе, моя левая рука безвольно покоилась на исцарапанном металле. И что же мне было делать дальше? Хорошо бы поверить, что где-то там, в небесах, мой мертвый холодильник сидит на обрывке северного сияния рядом со Снежной Королевой, смотрит на меня, усмехается и думает, что это все пройдет, что когда-нибудь я все пойму и сам посмеюсь над своими слезами. Но не было в небе никакого сияния, не было никакой Снежной Королевы, был только железный ящик, который внезапно покинула жизнь.

Быть может, если бы он болел, если лежал бы от слабости и просил принести стакан воды, — мне было бы проще. Но все произошло так внезапно — нет, скоропостижно, — что я не успел ни разу заговорить о том, что кажется сейчас таким важным и таким невысказанным. Да, он перхал громче обычного, и дверца его была дверцей старого холодильника — металлическая летопись непростой и небесцельной жизни. Но когда я спрашивал его поутру: «Как ты сегодня?» — он молчал со всегдашней своей усмешкой.

Мой молчаливый собеседник, мороз моей жизни. Что мне снег теперь, что мне зима? Дайте мне тысячу самых страшных зим — я не задрожу и не улыбнусь, и не замечу даже.

Я взял на руки его тело и пошел в черно-белую пустыню, туда, где в голос выла по далекому родственнику метель. На вершине снежной горы я поставил его, и его мертвый взгляд навсегда уставился в черные небеса. Я прижался к нему лбом и произнес несколько ничего не значащих слов. А вместо цветов я возложил на эту странную могилу маленький кусочек льда.

Так он и застыл там памятником самому себе, в самом сердце холода, которому посвятил всю свою жизнь.

Когда я уходил, мне на секунду показалось, что он снова, в последний раз, взрыкнул и загудел,

впрочем, я знаю

в глубине души моей,

так оно и было.

Грант Бородин

ЛЕВ ГУАН-ЛИ

Если бы моя сестра благодаря неземной красоте и изощренному уму стала фавориткой императора, то он поставил бы меня, дурака, во главе экспедиционного корпуса — это вполне возможно. Я бы разделил войско на две части и повел его на Запад двумя дорогами: северной — легкой и опасной, и южной — тяжелой, но спокойной, ибо она пролегает по замиренным областям, подвластным ничтожным владетелям. Положив половину солдат и почти всех лошадей, разграбив западные страны и оставив в степи заградительный вал, я бы вернулся ко двору императора — совершенно не исключено — с небесными жеребцами, которых он так хотел видеть в своих конюшнях.

Благодаря успеху я бы укрепил свое положение и добился низвержения одного необычайно хитрого типа, грамотея и книжника, а он — отсидев в тюрьме подобающий срок и лишившись мужского достоинства, как того требует закон, — вышел бы с помощью влиятельных друзей, приверженцев темного учения, и устроил мне веселую жизнь, так что я предпочел бы согласиться оставить двор и уехать на север, где готовилась армия вторжения.