Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
— Надеюсь, ты права! — сказала Годельева, ласково прикоснувшись к виску Анны. — Во всяком случае, мне и радостно и горько. Мне горько оттого, что я реже буду тебя видеть. И радостно, что ты нашла хорошего парня.
Спокойный голос тети Годельевы описывал ее судьбу. Анна приободрилась, мучившие ее вопросы утратили остроту. Успокоившись, она подставила лицо прохладному воздуху.
На карниз присел мотылек. Его крылышки — снизу лимонно-желтые, а сверху зеленые — вздымались, будто он дышит. Опустившись, чтобы привести себя в порядок, насекомое, не подозревавшее, что за ним наблюдают, потерло хоботок передними лапками. Анна зачарованно глядела на него: ей казалось, что крылья мотылька вобрали в себя весь небесный свет; сосредоточившись в крошечном насекомом, он словно бы попал в заточение. Мотылек блистал, а все, что его окружало, серело на глазах.
— Какой красивый! — с дрожью в голосе сказала Годельева.
— Не правда ли?! — прошептала Анна, обрадовавшись, что может разделить свое восхищение с тетей.
— Изумительный! — подтвердила Годельева.
— Я могла бы часами его разглядывать.
Годельева пожала плечами:
— Анна, это тебе и предстоит. Отныне это твое право. Более того, твоя обязанность.
Анна повернулась к тетке, озадаченная. Та продолжила:
— Ты будешь принадлежать ему, а он тебе.
Анна улыбнулась. Как это? Она будет принадлежать мотыльку… который будет принадлежать ей? Что за волшебство ей предлагают? Это уж точно лучшая новость дня. Лицо девушки разрумянилось в нетерпении.
Годельева, растрогавшись, обхватила ладонями щеки племянницы.
— Как ты его любишь! — воскликнула она. Повернувшись к окну, она указала на маячившую вдалеке фигуру. — Надо признать, эта шляпа ему очень идет.
Анна в смятении обратила взор в ту сторону, куда глядела Годельева, и увидела Филиппа в фетровой кепке с пером. Она вздрогнула. «Я просто ненормальная», — подумала она. Все не так! В окно можно было увидеть и Филиппа, и мотылька, но невеста смотрела на мотылька, а тетушка — на жениха Анны.
— Что такое? Что это за пятно? — вдруг выкрикнула Ида.
Сидя на табурете, бледная от ярости девушка показывала пальцем на зеркальце, которое держали перед ней. Опасаясь припадка, бабушка Франциска сунула второе зеркальце в карман.
— Ничего. Тебе что-то померещилось. Там ничего нет.
— Тогда не убирай зеркало.
Перепуганная бабушка вернула зеркальце на прежнее место. Ида заметила, что у нее сзади на шее фиолетовое родимое пятно. О существовании этого пятна было известно всем, кроме нее.
— Ах, это отвратительно! Ужасно!
Ида вскочила, кипя от ярости. От удивления бабушка Франциска разжала руку. Что-то упало на пол. Послышался звон бьющегося стекла. Звуку вторило изумленное молчание.
Зеркало разбилось. Серебряная рамка уцелела, но из нее торчали разрозненные осколки, которые, словно в безумном беспорядке отражали разные уголки комнаты. Франциска застонала. Годельева бросилась к ней:
— Боже мой, что скажет графиня!
Женщины, затаив дыхание, склонились над осколками, будто над покойником. Ида кусала губы, не зная, что оплакивать — родимое пятно на затылке или разбитое зеркало.
Женщины тихо совещались, уверенные, что графиня может их слышать.
— Нужно найти кого-нибудь, кто сможет его починить.
— Но где? Здесь, в Сент-Андре, нет никого, кто…
— Кажется, я знаю. В Брюгге есть художник…
— Не будьте дурами: сперва мне придется во всем признаться.
— Скажешь ты правду или нет, все равно придется покупать новое зеркало.
— Боже мой, но как?
— Я заплачу за зеркало, — заявила Франциска. — Мы у меня дома, и уронила его я.
— Потому что Ида тебя напугала…
— Я заплачу, — повторила старуха.
— Нет, я! — возразила Ида.
— А деньги где взять? — проворчала Годельева.
Когда они обсудили все варианты, зазвонил пузатый деревенский колокол, напоминая им, что венчание вот-вот начнется.
Годельева подняла голову:
— Анна?
Девушка не отвечала. Годельева, вздрогнув, велела:
— Анна, иди сюда!
Женщины осмотрели мансарду, затем весь этаж: невесты нигде не было.
— Небось помчалась к своему любезному, — заключила бабушка Франциска.
Годельева подняла с пола пару туфель.
— Без сабо?
Вдова землемера указала на свой подарок, валявшийся у лестницы:
— И без расшитых башмачков, которые я ей одолжила?
Ида кинулась к окну:
— Филипп все еще ждет внизу.
— Тогда где же Анна?
Женщины переходили из комнаты в комнату, выкликая девушку. Спустившись на первый этаж, Годельева открыла заднюю дверь, выходившую на луг, и обнаружила на влажной земле следы босых ног, терявшиеся в траве, что тянулась до самого леса.
— Не может быть! Сбежала?!
Следы, далеко отстоявшие друг от друга, хранили лишь форму пальцев ног. Похоже, Анна воспользовалась происшествием с зеркалом: она спустилась с крыльца, легко пробежала через луг к лесу и скрылась.
2
Лаго Маджоре, 20 апреля 1904 г.
Дорогая Гретхен!
Нет, милая, ты не ошиблась, тебе пишет именно Ханна, твоя Ханна. И если ты посмотришь на приложенный к письму портрет, то рядом с одетым по-царски сияющим молодым мужчиной ты под экстравагантной многоярусной шляпой увидишь коротышку со смущенной улыбкой: это вновь я. Да, можешь прыснуть со смеху. А, уже смеешься? Ты не ошиблась, я глупа. Чего же ты хочешь? У Франца есть два недостатка, которые он скрывал от меня до свадьбы: он обожает шляпы и коллекционирует воспоминания. Что в результате? Побывав у модисток, он превратил меня в клетку с птицами, в девушку с фруктовой корзиной на голове, в вазу с цветами, в грабли, собравшие урожай лент, словом, в расфуфыренный павлиний зад, а затем радостно повлек к фотографу, чтобы увековечить мое посмешище.
Чтобы таскать на голове подобные сооружения, следует быть или более уродливой — вроде нашей тети Августы, чей крючковатый нос только выиграл бы, затененный фетром, — или красавицей вроде тебя! Но Францу так нравятся шляпы, что он не замечает, что этим шляпам совсем не нравлюсь я.
Итальянская графиня, которой я в Бергамо поведала эту драму, поправила меня, сурово уточнив:
— Вы принижаете себя, дитя мое. Франц вас боготворит до такой степени, что не замечает, что шляпы вам не идут.
Признаю, это суждение привело меня в замешательство. В последнее время меня все задевает, оскорбляет, расстраивает, столько новых для меня ситуаций…
Но тебя, вероятно, интересует, как проходит наш медовый месяц?
Наверное, мне следует ответить, что это идиллия. Франц великолепен, нежен, предупредителен, щедр, мы чудно развлекаемся. Покинув полгода назад Вену, мы исколесили Италию, нанизав на нить нашего путешествия величественные города, пленительные деревушки и внушающие священный трепет соборы. Не будем забывать, что Апеннинский полуостров испокон веков безмерно чарует молодоженов: музеи, переполненные шедеврами, отели со свежеотремонтированными номерами, восхитительная кухня, отменное мороженое, чувственное солнце, зовущее к сиесте, слуги, заговорщически поглядывающие на любовников.
Словом, мой медовый месяц бесподобен. Но соответствую ли я этому медовому месяцу?
Да-да, все верно, моя Гретхен, та, что пишет эти строки, не знает, что и думать. Боюсь, что со мной что-то не так, — я другая. Отчего я не могу довольствоваться тем, что привело бы в восторг любую другую девушку?
Я попытаюсь объяснить тебе, что со мной происходит, а попутно, быть может, и сама пойму. Для меня детство длилось долго. В то время как ты, моя дорогая кузина, уже была замужем, выкармливала троих младенцев, я упорно оставалась девчонкой и задирала юбки лишь затем, чтобы носиться по полям или перепрыгивать через ручей; я совершенно не воспринимала себя как женщину; при встрече с юношами я испытывала лишь любопытство.
И это доставляло мне радость…
В конце концов — поскольку вокруг твердили, что лишь в объятиях мужчины мне суждено достичь полноты существования и потом когда-нибудь исторгнуть из своего чрева малюток, я — чтобы покончить с упреками — придумала себе роль. Я превратилась в снобистски настроенную девицу, согласную выйти замуж только за человека высокого рода. И хотя я ломала комедию лишь из чувства самосохранения, чтобы отвергать претендентов, это сыграло мне на руку: я выгадала время и потом встретила Франца Вальдберга.
Помнишь, в Женеве мы видели те невероятные армейские складные ножи, где, кроме самого лезвия, имелись еще консервный нож, отвертка и шило? Эти ножи так нравились всем. Так вот, появился Франц! Это не мужчина, а швейцарский ножик. У него масса достоинств: он представителен, богат, умен, чувствителен, благороден и учтив. Короче, партия, от которой невозможно отказаться.
