Сергей Саканский - Солнечный мальчик
Док молчал, тревожно поглядывая на руки пациента, потом сказал:
— А теперь выслушай меня внимательно и постарайся понять. Ты тяжело болен, парень, и все вокруг кажется тебе не таким, как есть на самом деле. Да и не только вокруг, но и внутри. Ты никакой не Джон Леннон, ты… — док произнес тогда какое-то имя, сразу вылетевшее из головы… Теперь, в своем мучительном сне, он, казалось, вспомнил имя, но звук ускользал, влажный и мягкий меж пальцев — как такие длинные рыбы на базаре в Гонолулу, угри или как их… Почему-то все завертелось вокруг этого рыбного рынка, маркета, как водоворот, вокруг какой-то мишени, тайного знака, маркера, и все это было как-то связано с именем, этот крест, который ставят неграмотные под письмом, плюс учитель в круглых очках, который ставит тяжелую, как штамп, метку в табеле, знак, оценку, марку…
Марка!
Чап-чап-чап, — кто-то прошлепал босыми ногами по полу, и оказалось, что это он сам и бежит, Джон — ну, конечно же! — он вспомнил свое имя: Джон — Джон Уинстон Леннон!
— Именно так, док, именно так…
Чап-чап-чап, — Джон прошлепал босыми ногами по полу, маленький, поскольку спинки скамеек доходили ему аж до плеч, ну да, католическая церквушка, здесь где-то спрятана канистра с бензином, и надо разлить его по углам…
— Именно, именно так!
Док был заодно с маньяком, это очевидно… Джон пришел в ярость, рука непроизвольно сжала в кармане револьвер, видя, как смертельная бледность заливает лицо дока, но — о, ужас! — револьвер был какой-то мягкий, выскальзывающий из пальцев… Он вновь обнаружил себя в гостиничной постели, в одежде, в позе спящей Венеры… Вечерело. Желтый карлик, налившись томатным цветом, медленно клонился долу. Возможно, он и вправду лопается каждую ночь за горизонтом, как у Гераклита, брызжа во все стороны гигантскими протуберанцами семян.
Джон закрыл глаза и тихо, старчески засмеялся… Не зажигая света, питаясь лишь отблеском улицы, он сидел, сгорбившись, на постели, нянчил свой «Смит и Вессон», вслепую разбирал и собирал его, и последующие несколько часов, в сумерках, ни одна живая мысль не шевельнулась в его голове.
— Смотрите, это опять он, вонючка!
— Ты снова забыл принять душ, приятель.
— Дайте ему травки, он нам сейчас споет.
Обе шлюхи были на месте, и еще парочка знакомых утренних лиц. Впрочем, толпа наемников изрядно поредела: всего человек семь-восемь оккупировали теперь сквер напротив «Дакоты».
Джон отошел в сторону, заняв позицию между штрейкбрехерами и подъездом здания. Он действительно не успел сполоснуться, спохватившись в сумерках свой души, когда часы внизу пробили восемь. Он и сам чувствовал собственный запах — застарелый запах дороги, голода, тоски и смерти…
В десять пятьдесят, с большим опозданием, к дому подъехал «Кадиллак» маньяка. Шофер проворно выскочил, обогнул машину и распахнул дверь. Самозванец грациозно вышел, вытягивая за собой японку с большим, но легким пакетом в руках. Толпа «фанатов» удовлетворенно заурчала, будто насыщаясь этим вкусным зрелищем.
Джон сделал несколько шагов и остановился. Рука не сразу попала в карман, а попав, намертво сжала теперь уж окончательно затвердевший револьвер.
— Мистер Леннон! — громко сказал Леннон.
Маньяк обернулся. Джон выстрелил один раз стоя, затем, присев на колено, еще четыре раза. Маньяк дергался в такт выстрелам, словно исполняя дьявольский аккомпанемент.
— Я убит! — громко прошептал он, сделал несколько шагов и упал.
Все замерло в виде жареной фотографии для первой полосы: Джон Леннон с револьвером в руке, женщина с пакетом, застывшим на полпути до земли, шофер, с обвалом форменной фуражки… Это был момент истинного величия, самый звездный момент его жизни, по сравнению с которым меркла вся прежняя слава Битлов. И здесь Фауст, который жил в Джоне Ленноне, как и в каждом из нас, бодро вышел из него на воздух и торжественно произнес:
— Остановись, мгновенье!
Первым ожил шофер. Он подошел к Джону, опасливо обогнув кучу тряпья на земле, и прошипел, часто тыча пальцем в эту самую кучу:
— Да понимаешь ли ты, что натворил?
— Я только что убил Джона Леннона, — сказал Джон Леннон и горько улыбнулся собственной шутке. Он действительно убил себя, застрелив маньяка: убил именно себя — не сейчас, так в самом обозримом будущем…
Джон резко мотнул головой, зажмурив глаза. Картина убийства, представшая перед глазами столь ясно, что, казалось, будто ее видят и окружающие, разлетелась на тысячи сверкающих осколков, словно он выстрелил в зеркало…
— Все в порядке, Джон, — сказал Джон. — Это зажигалка, — он сделал вид, что прикуривает, и поспешно спрятал револьвер.
Человек у машины изрядно перетрусил, но держался молодцом. Люди, сделавшие себе такое состояние, наверняка уж умеют владеть своим лицом.
— Чего тебе надо? — недружелюбно спросил он.
— Выслушай меня хорошенько и постарайся понять. Ты никакой не Джон, ты… Впрочем, это не важно. Совсем не важно, как тебя там зовут. Но если ты действительно считаешь себя Джоном Ленноном, то ты должен понять и сделать одну простую вещь.
Маньяк брезгливо посмотрел на Джона и вяло от него отмахнулся. «Смит и Вессон», уже теплый, вновь мгновенно образовался в его руке. Шофер, повернувшийся было спиной, замер, словно кто-то утроил здесь локальный стоп-кадр.
— Слушай, парень, дай-ка мне эту… — произнес он как бы устало, растягивая слова…
— Я сказал: это зажигалка. Впрочем, возможно, она может стрелять.
— Что тебе надо? — повторил маньяк.
— Выслушай, — сказал Джон. — И обещай, что сделаешь то, что я скажу.
Сигарета потухла в его руке, и он с грустью глянул на нее, подумав, что теперь как-то неловко доставать настоящую зажигалку. Маньяк, его желтолицая жена и шофер, — все трое молчали, напряженно глядя на него. Джон сказал:
— Ты должен вернуть Битлов. Мы сделаем это вместе, ты и я. Нужны будут твои деньги и моя душа. Я снова найду троих послушных мальчишек. Я опять сделаю то, что уже делал однажды. И ты мне в этом поможешь, иначе какой из тебя Джон? Ты понял?
— Да, — поспешно согласился маньяк. — Я понял. Только ты и я, правда?
Джон пристально посмотрел в его глаза, старые за этими круглыми темными очками… Жалкое подобие истины.
— Я еще приду, — сказал он.
Тут он опять заметил в своих пальцах потухшую сигарету.
— Это зажигалка, — сказал он и засмеялся.
Джон взял сигарету за самый кончик и, отведя как можно дальше в сторону, в упор выстрелил за полдюйма. Пальцы обожгло, но он стерпел. Теперь в его руке был очень короткий, но живой окурок. Он сделал глубокую затяжку, бросил «Смит и Вессон» под ноги и, не оборачиваясь, пошел по тиковой аллее прочь, в глубокую восточную тьму, туда, где через несколько часов ожидался прибытием новый желтый карлик декабря.
Солнечный мальчик
Расставание
Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обменялись улыбками.
Владимир Набоков, «Приглашение на казнь»
Гаррик прайс проснулся на крыше и — поскольку лишь во сне мы сильны и способны действовать — сразу по пробуждению отпустил черепичный гребень и медленно поехал вниз. (Сползая по гремящей поверхности, постепенно набирая скорость, он вспомнил, что ему снилось — и это была жареная курица, потому что он уже две недели не ел горячего. Курица была вкусным, но подлым существом. Она пищала, что ей больно, когда прайс, путаясь в волокнах сухожилий, отрывал ей ногу, но он безжалостно съел ее, облизал пальцы, с тоской поглядел на очищенные, начинающие уже желтеть под солнцем кости, и…) Сначала ноги прайса, а потом и весь остальной прайс (последними, побелев, уцепились за край крыши пальцы) повисли в воздухе, и он, будто некий буратино, вихляя конечностями, опустился на землю. Он ударился хребтом о частокол, повредив седьмой позвонок, голова его безвольно стукнулась об асфальт. Прайс услышал крик, принял его сперва за свой собственный, но, приподнявшись на четвереньки, увидел, что кричит не он.
— А-а! — кричал какой-то человек, который только что вышел из кустов, с брезгливым любопытством обнюхивая пальцы шуйцы.
— А-а-а! — кричал он, оцепенев от страха и глядя на прайса глазами, полными смертной тоски.
— А-а-а! — кричал он, уже ныряя в ближайший куст, и долго еще слышался по склону его мышиный шелест.
— Дурак, — презрительно оборонил прайс и сразу забыл о нем.
Он пошел по безлюдным улицам, вслушиваясь в гул собственных шагов. За тонкими дощатыми стенами кто-то храпел и возился. Окна были темными, как ржавое железо. То был тот утренний час, когда счастливые влюбленные, полупроснувшись, слепо тянутся друг к другу, переполняясь нетерпением и силой.
