Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ
2
Голая электрическая лампочка, свисавшая на длинном беленом шнуре, освещала холст на тяжелом, заляпанном краской мольберте, Колю в кресле на колесах, и отбрасывала на пол сложного рисунка тень. Крупный, черный, белогрудый кот сидел на Колиной тени, на голове, и внимательно следил за движением кисти по тугому холсту. Коля отъехал в кресле, поставил между колен трость с головою Франца-Иосифа (муштабель) и, взглядом не отрываясь от картины, закурил.
В дверь постучали.
– Да-да!
Дверь приоткрылась. Бритое благородное лицо брюнета спросило:
– Можно к вам, Николай Николаевич?
Затем появился и сам Гудзеватый. В курточке, в спортивных брючках, ножки в развод.
– Добрый вечер! Я на минуточку.
Гудзеватый присел на диван и с недоверием посмотрел на Колину картину.
– Я по вашему делу. Позвольте воспользоваться сигареткой?
– Да-да, пожалуйста.
Гудзеватый закурил, аккуратными колечками выпустил дым.
– Я разговаривал с ними, – сообщил Гудзеватый.
Коля перекрутился в кресле, выжидательно посмотрел.
– Я разговаривал с ними, Николай Николаевич, им нужен человек.
– Очень вам благодарен, Иван Соломонович.
– Нет, подождите. Если вы будете разговаривать дипломатично, то… сами понимаете.
– Простите, не понял?
– Можете спокойно договориться на девяносто, даже на сто. Только нужно говорить осторожно и дипломатично.
– А как остальное?
– Остального я не стал выяснять. Ну, вы понимаете: мне неудобно, но я бы на вашем месте согласился. Я понимаю, искусство, талант, но материально…
Гудзеватый вежливо выпустил дым.
– Но это не главное. Сейчас, в вашем положении, сами знаете что. Такая у вас ситуация. Увы, не понимают у нас… В Польше, там другое дело, там восемьдесят пять процентов частного сектора, и я лично за абстракционизм…
– Хм!
– Ну, я пойду, – сказал Гудзеватый, – позвольте еще сигаретку.
– Да, да, конечно, пожалуйста!
В дверях приостановился, сказал:
– Обязательно завтра сходите, обязательно!
Дверь тихонько прикрылась.
Коля погасил сигарету и в кресле подъехал к мольберту.
– Все-таки он обязательный человек, Гудзеватый, – сказал Коля коту.
Кот подмурлыкнул.
– Обязательный и очень кстати, вовремя, – сказал Коля. – Да, вовремя, а то этот Бибиков… Ладно, ну его к черту, Бибикова, забудем о нем. Забудем до завтра.
Длинная кисть шлепнулась в лужицу краски на пестрой палитре. Повозив ею там, Коля ткнул Франца-Иосифа носом в картину и, положив правую руку на трость, повел кисть по упругому холсту.
На холсте шла неистовая борьба красок. Темой картины, вероятно, были времена года. Четыре символические фигуры занимали правую половину холста. Эти фигуры были поставлены так близко, что находили друг на друга, при этом расплываясь и расползаясь, местами дробясь на мелкие части, местами теряясь, в других местах возникая в удвоенном виде; внезапные потоки краски переходили из одной фигуры в другую, переходили в пейзаж, и пейзаж начинал расползаться, становился расплывчатым, зыбким, и неясно было, где кончаются горы и где начинается небо, потому что не было горизонта и небо было ниже земли; на куске неба стоял мальчик, сосал палец.
Снизу просунулась черная лапа, потрогала кисточку.
– Не мешай, Данилыч! – строго сказал Коля и мазнул кота кисточкой по носу. Кот облизнулся, а Коля погрузился в работу. Да, погрузился, и странно было видеть Колю во время работы: в пространстве перед холстом он кистью чертил какие-то знаки, какие-то даже пассы делал тростью в пространстве, как будто дирижировал картиной, ногой притопывал, выбивая какие-то ритмы, и даже иногда без слов напевал. Да, наверное, удивился бы свидетель, окажись при этом свидетель.
И вот оказался. И даже не один, а два. И ни один не удивился, а оба приняли как должное необычное Колино поведение. Коля же, увлеченный работой, и не заметил, как в окне появилось усатое худое лицо и непонятный погон. Точно говоря, даже и не погон, а эполет. Да, эполет с бахромой. Если бы Александр Антонович (Колин приятель и великий ценитель мундиров) увидел этот эполет, он сразу узнал бы знаменитый Финляндский полк; но тут в окне появилось еще одно лицо. Этот был без погон, хотя и в длинной кавалерийской шинели с петлицами, в шапке-ушанке, но без усов. Также худое лицо, и ушанка не закрывала огромного лба. Исподлобья смотрели тяжелым взглядом глаза. Нет, не тяжелым, а, пожалуй, каким-то очень погруженным, вглубь устремленным взглядом смотрели глаза человека в шинели. Вот такой же взгляд сейчас был у Коли. Но это лицо, не Колино, а того, в шинели с петлицами, было незнакомо и Александру Антоновичу.
Оба эти лица внимательно смотрели в окно и нисколько не удивлялись: этот, в длинной шинели, и другой, с непонятной целью одетый в старинный мундир. И долго, наверное, смотрели бы они в окно, но заскрипели по снегу шаги, и они исчезли, словно растворились в молочном фонарном свете.
Кто они были? Пока на этот вопрос трудно ответить, а вот вспугнула их легкая девушка в синем пальто. Она подошла, посмотрела в окно, отошла, обошла вокруг фонаря с электрическими часами, непонятно зачем стоявшего во дворе; заглянула за угол флигеля и потом посмотрела на свои следы.
– Вот глупая, – засмеялась она, – как напетляла! – и постучала в окно.
На часах на фонаре было десять часов пятнадцать минут.
3
Девушка пахла морозом. Она прижалась холодной щекой к Колиной теплой щеке.
– Я – прямо с дежурства.
– Ляленька, здравствуй! Зима?
Темным коридором провел Лялю до двери. Из комнаты на пол упал желтый квадрат. Ляля тихо смеялась. Вошла. Держа осторожно кисточку, чтоб не запачкать, Коля снял с Ляли пальто.
– У-у-у! Бр-фр! – сказала Ляля и подрожала, подражая коту. – Здравствуй, Данилыч! И ты, лежебока, ничего не знаешь про зиму?
Кот вскочил, на деликатных лапках к Ляле подошел, выгнул спину. Ляля дотронулась пальцем до жесткой спины. Разогнулась, заходила по комнате. Коля, улыбаясь, смотрел, Ляля посмотрела серьезно и обратилась к Коле через мольберт.
– Коля, кто это был?
– Где? – Коля не понял.
– Здесь, под окном.
– У меня?
– Да, у тебя, кто? – строго спросила Ляля.
– Я не знаю, – забеспокоился Коля, – кто-то смотрел? Это плохо.
Ляля засмеялась.
– Да что ты разволновался? Я пошутила. Я такая глупая, знаешь. Сейчас шла к тебе, мне показалось, что здесь, во дворе, у окна мелькнули двое каких-то. Подошла – никого. Я все вокруг осмотрела, даже за угол ходила, а потом посмотрела на снег – никаких следов. Только мои. Нет чтобы сразу на снег посмотреть. Глупая, правда?
Коля улыбнулся.
– А-а! – сказал Коля. – Тебе показалось? Я уж подумал…
– Что подумал?
– Да так, тут меня кое-что беспокоит. Ладно, завтра выясню с этим НИИ.
– А что за НИИ?
– Да место мне предлагают, а мне сейчас это особенно нужно. Только бы там работы оказалось не слишком. Верней, чтобы там не сидеть, а дома работать. Вот завтра пойду. Не знаю. Ох! Хоть бы вышло!
– Ты же хотел еще месяца два не работать, – сказала Ляля, – ты же хотел месяца два только писать.
– Да… – неопределенно сказал Коля, – тут такое… Ну ладно, потом…
– Что? – Ляля наморщила брови.
– Да нет, – сказал Коля, – так. – Коля подумал. – Ах да. Тут разные предстоят расходы. – Колю, казалось, обрадовали расходы. – Расходы, знаешь ли, Ляленька. Всякое тут. Я тебе попозже объясню.
– М-м-м… Ой, что это? – Ляля стала напротив картины и, наклонив голову набок, долго смотрела. Смотрел Коля. Оба долго смотрели на картину. Ляле картина понравилась. Нельзя сказать, чтобы Ляля была знатоком, скорее совсем не была, но картина ей очень понравилась. Может быть, потому что ее написал Коля, а может быть, вообще.
– Как хорошо! – воскликнула Ляля. – Закончил?
– Почти, – сказал Коля, – в общем закончил, только теперь, когда высохнет, надо еще кое-где лессировать.
– А как это – лессировать? – поинтересовалась Ляля.
– А знаешь, – оживился Коля, – на лаке берется нужная краска, то есть не на чистом лаке, а есть всякие рецепты, но можно и на чистом. Вообще, это всё тонкости. Этой краской покрываешь прописанное место так, чтобы – прозрачно, а потом, когда высохнет, снова покрываешь, скажем, другой краской. Если нужно. А от этого получается такое смешение цветов, как, понимаешь, когда цветные стекла накладываются друг на друга. Понятно?
– Ага. А хуже не будет? Я очень боюсь.
– Ну что ты! От этого появится такая глубина и, кроме того, – Коля чмокнул губами, – будет так переливаться!.. Вот так, – черенком кисти ткнул какому-то времени года в лицо, – вот. Здесь уже есть лессировка.
– Ах, Коленька! Как это все интересно! И я так много не знаю. Я теперь всегда, когда пойду в Эрмитаж, буду смотреть, где лессировка, а лучше мы вместе пойдем в Эрмитаж и ты мне покажешь там лессировки, а еще лучше, я буду показывать тебе лессировки, а ты говорить, верно или нет, а еще лучше, ты будешь лессировать, а я сидеть и смотреть, а вот уже самое лучшее, это ты будешь делать сейчас лессировки, а я буду делать уборку.
