Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

Борис Дышленко

СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

Борис Иванович Дышленко (род. в 1941 г.) – прозаик. Публиковался в журналах и альманахах: "Грани", "Родник", "Нева", "Черновик", "Звезда". Автор двух книг прозы. Лауреат премий Андрея Белого (1980) и журнала "Звезда" за 2006 г. Живет в С.-Петербурге.

Святочный роман

Посвящается брату Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие.

Быт. 18; 26 В том году была особенно славная осень – и днями своими солнечными и ясными, и вечерами такими прозрачными, что контуры величественных зданий петербургских чертились четко, словно они были отражениями в его каналах, и густым листопадом, продлившимся до середины октября.

Что уж говорить о сентябре? В сентябре было еще совершенно тепло.

В Летнем саду вдоль дорожек не закрыты были белые статуи и листья, падая, ложились на плечи.

Девушка стряхнула с плеча листок и повернулась к спутнику. Молодой человек с темной бородкой (герой, по определению) посмотрел на нее внимательными серыми глазами и улыбнулся. Приостановились и снова пошли между статуями, и ветер понес над землей желтые и красные листья.

По Седьмой линии Васильевского острова шел небольшой седеющий брюнет в костюме цвета маренго. Было чисто выбрито красивое лицо брюнета, голова же была несколько великовата. Около кинотеатра "Балтика" он встретился с крупной блондинкой.

Две соседки сидели в кухне за столом, одна напротив другой. Между ними белым экраном была повешенная на веревку простыня.

По Коломенской улице, размахивая руками и ногами и заглядывая во все подворотни, гулял высокий, с орлиным взором мужчина. Время от времени он снимал серую шляпу и нес ее за спиной. Вот он приблизился к воротам без номера, у ворот постоял, посмотрел на пожелтевшее дерево у ворот, и длинное лицо выразило удовольствие. Заглянув в подворотню, подумал и вошел. Дом был старый, и вглубь уходили темные арки с рядами рыжих мусорных баков. Но этот, с орлиным взором, в арки не пошел, а вошел в один из обшарпанных подъездов. Поднявшись по истертым ступеням на третий этаж, ни звонить, ни стучать не стал. Вместо этого вытянул из бокового кармана за длинную ручку театральный бинокль и принялся внимательно осматривать противоположные окна. Найдя то, что нужно, удовлетворенно хмыкнул и погрузился в созерцание. За этим занятием он провел около четверти часа. Внезапно он отскочил от окна. Взлетели шляпа и бинокль: высокий ринулся вниз. Вслед за ним прогремело мусорное ведро. Ветхая дверь во втором этаже приоткрылась. Седенькая голова старушонки равнодушно прошамкала:

– Чтоб вас черти сожрали, хулиганов!

И дверь тихонько прикрыла.

Дверь отворилась, и в большую синюю комнату, весь в волосах и бороде, вошел человек. Следом за ним – девушка с круглым румяным лицом. Волосатый уселся в глубокое кожаное кресло, а девушка, подойдя к письменному столу, достала из ящика пачку листов машинописного текста, вложила их в папочку и робко протянула волосатому. Он благосклонно принял.

Серая шляпа беспокойно замелькала над оживленной толпой, осаждавшей симферопольский поезд.

Орлиным взором окинув толпу, человек в серой шляпе ринулся вперед. Смял какую-то пару, ушибся об угол чемодана, потирая коленку, очутился перед молодой женщиной лет двадцати четырех. Сделав шаг, он оказался в эффектной мушкетерской позе, откинулся, выбросил руки вперед и схватил чемоданы.

По Большому проспекту Васильевского острова, печатая шаг, прошагал маленький, рыжий, бодрый милицейский капитан. На углу Первой линии он остановился: рабочие вешали транспарант.

– Пушкин на стуле сидеть не умел, – соврал "маренго".

– Мне понравилась кинокартина, – перебила блондинка, – хорошо отражена зарубежная жизнь.

Брюнет сладострастно поежился.

– Нет, вы послушайте – умрете! – сказал он. – Пушкин на стуле сидеть не умел.

Они свернули на Большой проспект.

Дружно курили. Через открытое окно ветер занес и бросил на папку, лежащую на столе, желтый листок. Весь в волосах и бороде молодой человек, досадливо смахнул листок и раскрыл папку.

Из темной прихожей вошел, озираясь, один низкорослый, сердитый, с пегой головой. Руки он держал за спиной, и вид имел оскорбленный. Его уши, совершив некоторое движение, остановились.

– Я пришел, – сказал он вместо приветствия.

Рябая заглянула бельмом под простыню и сказала:

– Николай Николаевич опять две недели дома сидит. Уволился, что ли? Нет, я не скажу, он смирный, Николай Николаевич.

– Я тоже одна, женщина, живу, – отвечала соседка, явно невпопад. Она была на ухо туга.

Рябая обиделась и замолчала.

Дружно курили. Волосатый читал:

– Пушкин на стуле сидеть не умел.

Пегий заерзал. Человек с изящным профилем, украшенным синей бородкой, едко усмехнулся.

– Погоди, Паша, – шепнул изящный, – изобразишь все в комплекте.

Уши пегого обиженно отвернулись.

Быстро темнело. Летний сад опустел. В сумерках белели статуи.

Свеча осветила букет из осенних листьев. Человек в серой шляпе положил свою шляпу на стол и сказал:

– Pauline, nous sommes enfin tout les deux ensemble. Que je suis contente!

Молодая особа нервно ответила:

– Шура! Ты к кому обращаешься? Знаешь ведь ты, что я не говорю по-французски.

– Pauline! – горестно воскликнул тот, кого назвали Шурой. – Сколько раз, о сколько раз я просил, я на коленях умолял тебя не называть меня этой плебейской кличкой.

Сейчас же после этого человек, говорящий по-французски, подошел к старинному полубуфетцу и выдвинул полочку красного дерева, открыл дверцу и вытащил граненый штофчик с чем-то красненьким, налил рюмочку, попробовал, прищурился, облизнулся и сказал:

– Delicieux!

Взошла луна и осветила Летний сад. По аллеям белые статуи.

В комнате было сильно накурено. Профиль, украшенный синей бородкой, как в рупор, говорил в огромное ухо:

– Нет, не ты, а – я.

С простыни на стол накапало уже приличную лужицу. Вошел седеющий брюнет. Соседки повернули головы, и одна из них услышала:

– Добрый вечер!

И вторая:

– Бу-бу-бу!

Но обе с одобрением посмотрели на вошедшего и хором ответили:

– А как же!

Блестящая черная вода плескалась между парусником и стенкой. Некоторое время постояв у решетки, посмотрев на парусник и на воду, молодой человек вернулся домой. Войдя в комнату, сел на диван и взглядом обежал противоположную стену. Перед стеной на шнурках, как пестрые паруса, висели картины.

Некоторое время он в задумчивости, теребя темную бородку, сидел на диване, потом встал, встряхнулся и постелил.

Последнее, что, засыпая, он слышал, было: "Пушкин на стуле сидеть не умел". Во сне он удивился: ему показалось, что он уже слышал эту фразу. Но он тотчас об этом забыл. Далеко на набережной ночными птицами кричали буксиры, а дальше, на углу Первой линии и Большого проспекта, от ветра бежали по транспаранту легкие волны и желтый свет фонаря высвечивал надпись: "ОСТОРОЖНО – ЛИСТОПАД".

И долго продолжался листопад. Долго тянулась эта ясная теплая осень.

И была она так ясна и тепла до самой середины октября, а потом зарядили дожди.

Две соседки сидели на кухне. Рябая сказала:

– Григорий сегодня опять на дежурстве. Опасная работа у них. Я не скажу, опасная!

– Ладно, схожу, – согласилась глухая.

– Так ты не бери что по рубль двадцать семь, а по рубль сорок семь бери – тот хороший.

А за окном бесцветные лужи рябили дожди, на проводах висели капли, как лохмотья, и волны, бегущие по часам на фонаре, искажали время.

Из водосточных труб били желтые струи, перебегал улицу и исчезал в гастрономе промокший Петров, и под дождем недвижными черными тенями размылись деревья.

У стенки набережной покачивались буксиры. И буксиры терлись о стенку, скрипели, кадили черным дымом из труб и гудели. Отвернувшись от них, стоял черный Крузенштерн, поблескивая мокрым чугуном, а Нева была серой и холодной. Мрачные прохожие поглядывали иногда из-под тяжелой разбухшей шляпы на желтые окна.

Иногда дождь переставал, и тогда подмораживало. По вечерам на трамвайных остановках вспыхивали огоньки. Сигареты не грели озябшие руки. Мужчины с широкими хмурыми лицами прыгали на подножку, и трамвай грохоча уносился в осеннюю слякоть, в дождь, в бурю и в темноту.