Евгений Нечаев - Квадро
– Ванна занята, – ответили ему.
Подруга – Маковым цветом пылая, – от танцев, но больше от вина, плюхнулась рядом.
– Че сидим?
Она слабо улыбнулась. Подруга подвинула рюмку с водкой. И зашептала:
– Расслабься. Вон смотри, Костик из соседней квартиры все глаза на тебя проглядел. Будь проще. И все путем!
Давясь и кашляя, Она проглотила разбавленный спирт.
– Вперед! – скомандовала подруга, и заорала через полквартиры. – Включите медляк!
Мир не без "добрых" людей. Он узнал все. И негромко обронил:
– Это ее выбор. Я его уважаю.
– Я дрянь, – плакала Она. – Какая же я дрянь.
– Успокойся, – утешала Подруга. – Он тоже не лучше. Он тебе звонил? Нет? Значит, ты ему не нужна.
– Я виновата.
– Ну, с кем не бывает. Если Он тебя любит, то простил бы, а раз молчит, значит наплевать. Забудь. Пошли лучше. Погуляем. Я пива купила.
Чмокнули крышки.
– Будь проще. Он не центр мира. Вон и парни на горизонте. Привет.
– Привет девчонки. Я Штырь. Это Григ.
…
– А пойдемте к нам. Мы недалеко живем, на третьем этаже.
Он сидел на балконе в окружении завядших цветов. Разбитые в кровь костяшки – бил кулаками в стену. Невыплаканные слезы тяжелым комом посреди горла. Двадцать раз он поднимал телефонную трубку, и двадцать раз она возвращалась на рычажки.
– Я тебя слишком люблю, – шептал Он давным-давно.
– А значит, никому не отдашь, и никуда не пустишь?
– Наоборот. Если пожелаешь уйти, я не стану догонять.
– Я не уйду.
Больно. Боже всемогущий, как больно отпускать часть себя! Но Он дал слово и сдержит его. Пусть даже придется выть одинокими ночами в подушку, развивать в кровь кулаки и калечить свою душу. Он пообещал ей свободу и дал.
Все!!!
Он поднимался наверх, мимо третьего этажа, на лестничной площадке которого расположилась изрядно выпившая компания.
– О, гляди, франт поднимается. В костюмчике, да при зонтике.
Компания захохотала.
– Это мой, бывший, – небрежно бросила Она.
Штырь глумливо улыбнулся.
– Да какой он мужик, если такую бабу проворонил, – и звучно хлопнул ее пониже спины.
– Он, поди, руки моет не только после туалета, но и до него!
– Гы-гы-гы!
Он ничего не ответил. Шел вверх. Вслед издевательски засвистели. Рядом разлетелась бриллиантовым каскадом пустая бутылка.
– Тля! Какой он мужик, если за свою бабу даже драться не стал?! – проорали снизу. – Сопля! Клоун пиджачный!
Он развернулся.
– За бл… – Он не договорил слово, скривил губы, – бабу не дерутся.
– Че? – взвился Штырь. – Она подзаборка?
– Это ты сказал.
Его били долго. Умело. Вымещая тупую злость, собственное бессилие и слабость. Дурели от крови и безнаказанности и вновь били.
Ногами.
Лежачего.
В лицо.
Смеялись. Отдыхали. Издевательски поднимали, мол "по справедливости", и снова били. Потом прошарились по карманам. И пошли до киоска отметить "победу".
Первым был Штырь. Пьяный Григ поймал ее в ванной. Потом были еще сразу трое вместе со Штырем.
– Че напрягаешься? – буркнул Штырь, сунул ей в рот сигарету. Сладкий запах марихуаны… – Не напрягайся. Будь проще.
Она судорожно бежала по коридору второго этажа. Обшарпанные двери, заплеванные бычками углы, пустые упаковки от шприцов и сплющенные "Моментом" пакеты. Квартира. Пальцы судорожно давят кнопку звонка.
Долго, слишком долго.
Щелкнули несколько замков, на пороге воздвиглась немаленькая туша хозяина.
– Чего тебе?
– Надо, – прохрипела Она. – Чуть-чуть.
– Деньги есть?
Она замотала головой.
– Ну и у меня ничего нет, – амбал попытался закрыть дверь.
Она завыла и рухнула на пол, обнимая колени дилера, целуя грязные тапки.
– Пожалуйста! Я все сделаю, что хочешь. Дай!
Амбал брезгливо отпихнул ее. Достал "болик".
– Хочешь?
Она бессвязно заныла, сглатывая кислую слюну.
– У меня есть клиент. Хочет вживую эксклюзив посмотреть. Особый. Сделаешь, получишь. Согласна?
Она закивала.
Коммуналки на первом этаже, битком набитые жильцами, давно провоняли потом, фекалиями, тухлятиной. Относительно чистым поддерживали лишь небольшой участок возле лестницы, где постоянно дежурил проштрафившийся полицейский наряд. Вглубь трущоб забирались лишь санитары, подобрать умерших, да и то нечасто.
Куча тряпья прошмыгнула в черный ход, прижимая к груди ворованную банку тушенки. Бесшабашная крыса судорожно дернулась в сторону, не выдерживая "амбрэ" пришельца. В темной глубине коридора кто-то судорожно блевал. Она шмыгнула за фанерную дверь. Обломанный нож вспорол латунный бок консервы. Дрожащий жир стекал по грязным пальцам. Под кучей тряпья заплакал ребенок.
– Заткнись. Замолчи!
Голодный ребенок не унимался.
– Заткнись!!! – заорала Она.
Плач становился громче, мешая есть.
– Замолчи, замолчи, замолчи! – ритмичные удары перекликались с бессвязной руганью. Ребенок замолчал, можно было и поесть.
Грязные тряпки с трудом впитывали детскую кровь из пробитых сломанными ребрами легких.
– Добрый день Сергей Федорович.
– Добрый, добрый, – помахал верхонкой смотритель.
– Подвал чистили?
– Ага. Опять всякая пакость завелась, – смотритель дернул ловчую палку, выволакивая добычу на свет. – На людей похожи, страсть. Профессор наш говорит – мирмикрируют, притворяются в общем.
Пакость зашипела от непривычно яркого света.
– Действительно похожи, – согласился Он.
Добыча смотрителя учуяла новое действующее лицо и рванулась вперед. Он отшатнулся. Подвальная жительница зашипела. Сквозь копну шерсти опускающейся на лицо смотрели блеклые глаза непонятного цвета. Разглядев мужчину, Она замычала, приподнимая лапами молочные железы. Смотритель дернул палкой.
– Животные. Только знают, что жрать и размножаться. Эта теплоизоляцию раскурочивала, мышей ловила.
– Сергеич, ну ты долго там? – крикнул лаборант.
– Тащу. Слышь, у тебя фильмов, каких нет? Про спецназ там, бандитов.
– Найдем.
Смотритель поволок добычу в утилизатор.
– Голову ей держи, – лаборант стравил воздух из шприца.
Игла плавно влилась в изуродованные вены. Медленно пошел вперед поршень продавливая в кровь "золотую" дозу морфия. Она задергалась. На пороге за которым для нее разлилась чернильная мгла Она вспомнила… И прошептала Его имя.
– Ишь че, – смотритель запустил печь крематория. – Болтать они, что ли, научились?
– У Марфы Петровны попугай матюгается, тебе и не снилось, – фыркнул лаборант, убирая инструменты.
На белом кафеле пола черный замок лежал мертвым пятном. Он посмотрел наверх. Шагнул, осторожно коснулся лестницы. Старый замок проржавел окончательно, и дряблые дужки не удержали его тяжести. Ласково, чувствуя себя обязанным ветхим кусочкам металла, Он вытащил остатки замка. Люк заскрипел, проламывая корку ржавчины и пыли. С глухим стуком стальной квадрат завалился на битум крыши. Он поднялся наверх, под шорох зарождающейся грозы.
Небесный океан гнал валы туч, нагромождая грозовые горы. Сабельные росчерки молний тянулись друг к другу.
Прохладный ветер нес очищение. Перерождение. Обновление.
Он вскинул руку к небесам.
И взлетел.
Шаг третий
ГрязьДождь выбивал дробь в ритме grave. Капли втягивались в грязные зеркала луж, разлетающиеся мелкими осколками под сапогами прохожих.
– В сером плаще, с намокшей полой, подпрыгивающей курьерской походкой, – поддразнил прохожего Ворон.
– Кар! – вернул насмешку человек.
– Quo vadis, человече?
Человек остановился.
– И откуда в Городе такие умные вороны появились?
– Из яйца, – нахохлилась промокшая птица.
Ветер ноября задирал юбки афиш и объявлений, бесстыдно обнажая целлюлитный бетон стен.
– Я вчера Смерть встретил, – припомнил Ворон.
– Опять бухтела старая карга?
– Ага. Мол, люди совсем обнаглели, даже на встречу с ней опаздывать умудряются. А сама с час сидела у подъезда, ждала, пока время у клиента закончится.
– Ничего, вот грянет война, мигом прекратит жаловаться. На сверхурочной работе только успевай поворачиваться. Абадонна, кстати, обещал к весне из отпуска выйти.
– Будет ли еще эта весна, – буркнула птица и спрятала голову под крыло.
Человек зашагал дальше. В городе ярких реклам и эксклюзивных дизайнов магазинов люди шагали тенями черных, коричневых курток и плащей. Сумеречный театр, безжизненный и каждодневный. Из дома на работу и обратно домой. Человеческий монорельс. И, не дай бог, ты посмеешь идти поперек!
Дождь выстукивал бесконечную сонату, под аккомпанемент слабого шуршания листьев. Поздняя осень не романтична. Артритными руками тянутся к небу голые деревья. Мерзкий холод, далекий от обжигающей свежести мороза, пробирается под одежду и в душу. И ноги месят грязь. Грязь земли и людей. Поздняя осень бесстыдно обнажает самое худшее. Человек шагал по улице, и улица шагала мимо него. Центральная площадь. Банк, банк, храм, банк. И соответствующие плакаты.
