Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— А ты?

— Я, как всегда… За стиль.

— Симпатичные.

— Пошли на рю Блондель[13].

— Что, успевают в перерыв?

— И даже пообедать после. А между тем, женатики. Тогда как я храню верность неизвестно почему.

— То есть?

Люсьен заказал «как обычно» и, поскольку бросил курить, взял сигарету из ее пачки и щёлкнул её зажигалкой.

— Сбежала мадам Мацкевич.

— Бернадетт?

— Главное, именно когда я решил проституировать перо, чтобы заработать суке миллион.

На мрамор сбросили картонку, фужер demi[14] был запотевшим.

— Куда?

Люсьен выпил половину залпом и утёр усы.

— Я откуда знаю… В Триест как будто.

— Это в Югославии?

— Скорей в Италии.

— Триест?

— Тебя удивляет?

— Далеко…

— Твой Лондон был не ближе. Или ты думаешь, в Триесте не ебутся?

— Не знаю. Про Триест я вообще не думала.

— Вот как?

— Ни разу в жизни.

— А напрасно. Впрочем, я тоже. Только вчера задумался. Когда она мне позвонила с Лионского вокзала. Я даже взглянул в энциклопедию прелюбопытный город.

— А как же Феликс?

— Что Феликс? С Феликсом в порядке. Отвёз в школу, по пути с работы заберу.

— Она сказала, когда вернётся?

— Сказала, что сама не знает. И вернётся ли? Впрочем, спятила как будто не совсем. Предупредила все-таки Мартин. Это тёща моя будет. Из анархистов старого закала. Приезжает вечером, но через пару дней, боюсь, тесть-поляк её востребует обратно. Вот так, Констанс. Вместо полара с тёщей буду ночи коротать. Воспользуюсь этим, чтобы как можно больше узнать о тяжёлом детстве моей жены, которое и довело нас с ней до Триеста. Где сука ловит кайф.

— Кто там у неё?

— Откуда я знаю… — Прищёлкнув пальцами, он повторил заказ. — Судя по обрывкам с вокзала, какой-то славянин.

— Не итальянец?

— Нет. Юго[15].

— Триест же в Италии?

— Ха! Не говоря про Триест, их и у нас навалом. Поляки, югославы, русские даже — как твой романист. Какое-то нашествие, нет? Варваров на цивилизованный мир. Могла бы и в Париже найти: это ты верно. Жаль, не рекомендовал ей одного — мы его знаем. Примерный антикоммунист, бит[16], хотя вряд ли скорострельный, но, уж, наверно, до колена. Нет? А ты не смейся: он с ней, возможно, переспал.

— С кем?

— С кем же… С Бернадетт моей. Случайно не делился?

Констанс мотнула головой.

— Тем более все основания подозревать. Варвары, они такие. Предпочитают делать и молчать. Та, кстати, тоже отмалчивается по его поводу — мадам Мацкевич. Тем самым подтверждая свою природу. А знаешь? Давай и мы переспим.

— Зачем?

— Чтоб в догадках не теряться.

— Ты серьёзно?

— Вполне. А им не скажем. Варварам.

— Если переспим, надо сказать.

— Констанс, я уверяю… Ни в коем случае. За мной ведь очень драматичный опыт. А всё из-за чего? Я говорил. Делился. Хотел быть честным. Невермор![17]

— У меня другая концепция измены.

— Концепции у варваров, а мы цивилизованные люди. Ты скажешь, а он меня, пожалуй, и зарубит. Топором! Согласно тёмной какой-нибудь концепции а ля, не знаю, Достоевский Фёдор Николаевич.

— Михайлович.

— Тем более… — Люсьен допил второе пиво. — Подумай, Констанс. Надумаешь, звони. А я пошёл.

— На рю Блондель?

— Тошнит при от одной мысли… К дисплею своему.

— Что, кстати, в мире?

— Провались он пропадом… Всё то же. Нацисты поднимают голову повсюду. Пойду. Или ты хочешь пообедать?

— Слишком жарко.

— Не говори. Амбулия, апатия, и утром не стоял.

— Съезди куда-нибудь.

— Куда? Разве что в Триест. И зарубить обоих. Или присоединиться третьим.

— Просто проветриться.

— С тобой?

— Without women[18], — ответила Констанс. — И друга своего возьми. А то он мне на нервы действует последнее время.

— Что-нибудь случилось?

— Mid-age crisis[19]. А так ничего. Быт, осложнённый полярностью культур.

— Как можно с русским жить, не понимаю.

— Дело не в том, что русский. Экс-советский! — ответила Констанс. Без предрассудков, но и без устоев.

— В чём, наверное, и шарм?

— Не знаю. Иногда кажется, сама структура личности разрушена. Ни ценностей, ни традиций. Одна только жажда новизны.

— Слишком ты умная, Констанс. А жаль… — Люсьен погасил сигарету, медный браслет на запястье предохранял его от излучения отдела новостей. Проветриться, говоришь? Не знаю. Если belle-mère[20] отпустит…

Осознав, что выбравший свободу советский его герой не способен полюбить Запад, Алексей забуксовал.

Он сидел за своей огромной — только плечами с ней мериться — пишущей машиной, звукоизолировавшись от Европы, данной в ощущениях, с помощью губчатых американских затычек, поверх которых он надевал ещё и наушники для стрельбы, тоже штатовские. На нём была чёрная майка и трусы типа «советские семейные» — отчасти дань ностальгии, отчасти моде, в которую они, осмеянные столько раз, вошли по причинам сексуальной экологии.

Осознал неспособность своего героя Алексей ещё ночью, предварительно заставив его исполнить с героиней (символической Европой) каннилингус длиной в три страницы. При свете дня было ясно, что перебор и порнография. Впрочем, хотя бы в этом он ещё сохранял национальное своеобразие переходить черту. Но что за ней открылось? Что нет любви. И, стало быть, романа. Весь труд насмарку, ибо тщетны усилия… Был такой романс, но слов уже не вспомнить…

«Что нет любви…»Та-та та-та-та!

Дым сигареты уплывал в окно — в послеполуденное удушье двора средневекового квартала Марэ.

Рыжий кот продвигался по жестяной крыше пристройки к окну мансарды, откуда даже сквозь его звукозащиту всю минувшую ночь прорывались брутальные рыки анальной любви.

Кота звали Масик. То был кот Алексея, один из сыновей сибирского кота князя Татищева, и крался он сейчас не за раскинувшим в истоме крылья воробьём, а с извращённой целью вновь обоссать «голубого» обитателя мансарды — вернее, территорию его отсутствия. А между тем, не далее, как вчера педак опять являлся с ламентациями, что «русский монстр» сделал пи-пи в сатиновые простыни, купленные к возвращению друга из Марокко. Что же делать? думал Алексей, глядя, как уверенно взбирается кот к открытому окну мансарды. Может, превратить всё это в антироман? Любовь, нелюбовь главное, книгу как спасти? Репутацию, созданную первым опубликованным романом?

Не услышав, как вошла Констанс, он вздрогнул, взятый за плечо.

— Что?

Выражением лица она дала понять, что принесло кого-то, — вручила джинсы и вынула из холодильника три банки пива, оставшиеся в пластиковой оплётке. Затычки он выковырял, а наушники надел на ручку оконной рамы.

Это был Люсьен.

— Са ва?

Люсьен горько ухмыльнулся, Алексей хлопнул его по плечу. Что тут скажешь? Он выдрал запотевшую банку пива, с хлопком открыл и вручил другу, который из галантности передал её Констанс.

Они сидели и пили.

Из детской комнаты доносился писк электронной игрушки, которую Анастасия наконец бросила и пришла рисовать, свесив медные свои волосы над зелёным овалом мрамора.

— Бон. — Люсьен взял с пола неизменную кожанку. — Поехал.

— Куда?

— Откуда… Из Парижа!

— А именно?

— Если бы я знал… Хочешь со мной?

Констанс пожала плечами на взгляд Алексея: как, мол, знаешь. Но рисунок Анастасии отражал подсознание ребёнка, растущего в проблемной семье, и он отказался с мотивировкой:

— Роман…

— Продвигается?

— Не особенно. Второй, понимаешь…

— Мне бы твои проблемы, — ответил Люсьен. — Ну, что тогда… Чао?

— Съездил бы, — сказала Констанс.

— Думаешь?

— Вдвоём веселей, — сказал Люсьен.

Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:

— Так я поехал?

Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.

— Куда?

— За границу!

— Давай. А паспорт взял?

Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол — в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельности в мире, который себе выбрал. Titre de voyage — путевой документ беглеца — был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол:

— Просрочен!

— А зачем он тебе?

— За границу хочу.

— Ты и так за границей. Кроме Парижа, есть Бретань, есть Корсика…

— Côte dʼAzur[21], — добавила Анастасия.

— И всюду нудистки.

— Надоело! Вот так мне эта Франция…

— Тогда возвращайся.

— Куда это?

— В лоно матки, в ГУЛАГ — откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки…