Катрин Кюссе - Исповедь скряги
В это же время множество людей входит и выходит из магазина. Я могла бы повернуться к кассе с удивленным и смущенным видом: «Неужели эта сирена из-за меня?» Такое может случиться с кем угодно: когда выходишь, вдруг срабатывает сигнализация, хотя все покупки честно оплачены, или, точнее, среди них в пакете может нечаянно оказаться неоплаченная книга. Но я тут же понимаю, что оторванный ценник выдаст меня с головой. И, больше не раздумывая, бросаюсь бежать со всех ног, заворачиваю за угол и мчусь по бульвару, кишащему туристами и прохожими. Я их грубо расталкиваю, даже не извиняясь. Никогда прежде я не бегала с такой скоростью и такими гигантскими шагами. Я мчусь во всю прыть. Вдруг меня за плечо хватает рука: «Мадам, вы что-то украли!»
«Мадам». Терпеть не могу это обращение. Мне тридцать лет, но я все еще не могу к нему привыкнуть. Я оборачиваюсь. Передо мной — давешний молодой человек из книжного магазина. Несмотря на декабрьскую стужу, он без пиджака, в одной рубашке с закатанными рукавами. Как и я, он тяжело дышит. Он действительно красив. «О'кей, — говорю я изменившимся от стыда и страха голосом, — я взяла книгу, не заплатив за нее. Я не знаю, что на меня нашло. Мне очень жаль, действительно жаль». Произнося эти слова, я отдаю себе отчет, что выгляжу жалко. Я вытаскиваю книгу из пакета и протягиваю ему. Он мельком смотрит на нее и просит открыть пакет. «Я заплатила за все остальные книги, можете мне поверить». — «Думаете, вам можно верить?» Он ухмыляется. Я не поднимаю глаз. Стоя перед ним посреди бульвара, по которому, оглядываясь на нас, идут люди, я молча сношу унижение. С чеком в руке он сравнивает содержимое сумки с количеством, указанным в чеке. «Порядок». Он уходит с книгой, которую я украла, сказав мне на прощание: «Вам должно быть стыдно. Вы ведь сами пишете и знаете о проблемах маленьких издательств и независимых книжных магазинов!»
Я остаюсь одна на бульваре, едва держась на ногах, с трепещущим от пережитых эмоций сердцем и пылающими щеками. Вытаскиваю сигарету и, дрожа всем телом, закуриваю. Жадно затягиваюсь и широким шагом ухожу прочь. Я долго иду незнамо куда, время от времени восклицая в полный голос: «Ах ты боже мой! Боже мой!» Весь остаток дня и весь следующий день при воспоминании об этой сцене мои щеки начинают краснеть, словно мне только что надавали пощечин.
Слава богу, на следующий день я уже в самолете, который уносит меня в Нью-Йорк, подальше от тех мест, где я сообщила человеку свое имя, какие-то подробности своей жизни и дала повод себя презирать.
Я больше никогда не бывала в том книжном. И так и не прочла ни книгу, которую стащила тогда, ни те две, за которые заплатила. Я больше никогда не воровала.
Вру. Иногда в супермаркете, заполняя покупками тележку, я незаметно кладу в карман какую-нибудь мелочевку: луковицу за двадцать пять сантимов, головку чеснока, коробку приправы за четыре или пять франков. Хоть какая, а все экономия.
Я должна сделать еще одно, последнее признание. И тоже ужасное.
Мне девятнадцать лет. Июль-месяц я провожу в деревне и занимаюсь тем, что нянчу двух маленьких девочек, за что мне платят по-царски. Всю неделю я остаюсь с ними одна. А на выходные к нам присоединяется их разведенная мама-психоаналитик со своим приятелем. В маму-психоаналитика я буквально влюбилась с первого взгляда. Одно ее присутствие вызывает во мне бурю эмоций. Я жду ее приезда со страстным нетерпением. Вечером взрослые собираются за столом и приглашают меня. Они ведут интеллектуальные беседы, за которыми я едва слежу. Я мечтаю только об одном: быть всегда рядом с нею, смотреть на нее, слушать ее голос. В конце июля мне ужасно грустно с ней расставаться.
В сентябре в Париже раздается телефонный звонок. Психоаналитик просит меня в следующую субботу посидеть с ее девочками.
Ничто в мире не могло бы привести меня в больший восторг. Снова ее увидеть, побывать там, где она живет, войти в ее спальню!
Я брожу по комнатам старинной квартиры, полной книг, все разглядываю и рассматриваю. На рабочем столе замечаю купюру в сто франков, небрежно брошенную между лампой и ножом для разрезания бумаги. Такое впечатление, что ее положили сюда и потом забыли.
Чтобы вот так разбрасываться стофранковыми купюрами, нужно совершенно не придавать значения деньгам. Разве она вспомнит об этих ста франках? Кто угодно может их стащить: ее маленькие дочери, их брат — мой ровесник — или же, наконец, уборщица. Совершенно никакого риска.
Я их взяла.
Было весьма приятно удвоить мой гонорар няньки.
Вечером психоаналитик, расплачиваясь, спросила меня своим мягким, с хрипотцой, голосом курильщицы, не видела ли я на ее столе ста франков.
Покраснев, не поднимая глаз, я ответила: нет. Ну что тут скажешь?
Возможно, она специально оставила на виду эти сто франков, устроив мне некую проверку, которую я либо прошла, либо нет, в зависимости от того, чего она от меня ожидала.
Она больше никогда не просила меня посидеть с ее дочерьми. Больше никогда я ее не видела.
Я начала сидеть с детьми летом, когда мне стукнуло одиннадцать. Молодая испанка, нанятая моими родителями за еду и кров, нас покинула. Это было настоящей катастрофой для моей мамы, осознавшей, что ее отпуск поставлен под угрозу. Мы, девочки, уже достаточно взрослые и не нуждаемся в присмотре. А вот мальчики требуют постоянного внимания.
Я целый день провожу с ними на пляже. Мои сверстники, бывшие почитатели Микки-Мауса и активные участники конкурсов на лучший замок из песка, бросают общество мамашек с семействами ради занятий парусным спортом. А у меня есть отличный предлог, чтоб этим не заниматься. Моя сестра, которой присущ дух авантюризма и риска, уже давно занимается парусным спортом, но ее увлечение не требует от родителей никаких затрат: с четырнадцати лет она работает инструктором в парусной школе. Я же не только не требую особых затрат, но еще и помогаю родителям экономить.
Папа с мамой мне не платят. Получать зарплату за то, что занимаешься со своими собственными братьями, — это никак не соответствует нравам и обычаям моей еврейско-католической буржуазной семейки. В конце лета родители дарят мне подарок. Новомодный пуф из оранжевого дерматина — такой моя сестрица получила на свой день рождения, мне за мои услуги вручается такой же, только зеленый. Я обожаю мой пуф — в точности как у сестрицы, но я его заработала. И все же настоящей наградой для меня остаются дифирамбы, расточаемые мамой в мой адрес: «Она замечательная. Лучшей няньки просто не найти. Она обожает детей. У нее столько выдумки, как и чем их занять!»
Не знаю, обожаю ли я детей. Я люблю игры, деньги и мамины похвалы.
Впервые мне заплатили за работу нянькой в тринадцать лет. Я отдыхала в горах вместе с родителями и сестрой. И наконец-то получила разрешение не кататься на лыжах. Я боюсь всего: и ехать на лыжах, и падать, но больше всего — подъемников, которые ни на секунду не останавливаются, когда на них садишься или за них цепляешься. Сестра рассказала мне, что познакомилась на трассе с клевым американцем, весьма озабоченным тем, что его дочка заболела гриппом и нужно срочно найти няньку. Сестра подумала обо мне и дала ему наш номер телефона.
Я жду звонка. Встретиться с американцами, заработать денег и таким образом сделать рентабельными эти дурацкие каникулы — это мне по душе. Я сто раз переспрашиваю сестру: «Ты действительно сказала ему, что я свободна и умею обращаться с детьми?»
Он звонит. На следующий день я иду к нему. Квартира очень большая, и в ней царит страшный беспорядок. Везде валяются лыжи, ботинки, носки и прочее барахло. Двое сыновей, уже подростков, требуют от отца денег на карманные расходы и сэндвичи в обед. Американец достает из кармана пачку стофранковых банкнот и, не считая, дает сыновьям несколько бумажек. Я с отвисшей челюстью наблюдаю за этой сценой. В жизни не видела, чтобы так швырялись деньгами. Сыночки чуть старше меня. Они, видимо, принадлежат к другой расе.
Я остаюсь с девятилетней девочкой. Она не говорит по-французски, а я не говорю по-английски. Она учит меня играм. На обед ее родители оставили нам огромную банку равиолей. Я не умею пользоваться консервным ножом: никогда раньше мне не доводилось открывать консервы. Еще я не умею зажигать спички. Но малышка все это умеет делать сама.
Не очень ясно, кто с кем нянчился, но именно мне в конце недели ее отец вручает баснословную сумму денег с кучей благодарностей в придачу.
Я храню самые теплые воспоминания об американцах. Ни одни зимние каникулы я не проводила так приятно и плодотворно. Мне возместились сторицей все прошлые унижения, когда меня заставляли спускаться на лыжах по трассе, обозначенной какими-то дурацкими флажками, и я тащилась, все время падая, по ледяному склону, ревущая, вся в соплях и зовущая маму, далеко позади группы детей, стрелой мчавшихся вслед за инструктором.
