Сергей Юрьенен - Нарушитель границы
— Сто девяносто прим. Распространение заведомо ложных измышлений.
— В письменном виде?
— И в устном тоже.
— Нет?
— Да. Представляешь? Анекдоты подпадают!
— И сколько?
— До трех. Не месяцев, конечно… По этому поводу косяк забить не хочешь?
— Воздержусь.
— Тогда еще по пиву?
* * *Недели две затем провел под Ижорой, где у Павлушиного брата, проводника на пенсии, был дом и лодка. Днем готовился к вступительным, а по ночам заплывал высоко против течения совсем дикой в этих местах Невы и складывал весла. С замечательным торсом и ладонями мозолистыми, как у онаниста, в двадцатых числах вернулся в Питер, за неделю вперед приобрел билет на «Красную Стрелу» и (чтобы не опоздать на поезд) переехал к Вольфу, который, год назад порвав с родителями, снимает комнату в самом конце Невского проспекта — прямо по диагонали от Московского вокзала. Вольфу восемнадцать. Кончив в прошлом году с Золотой нашу общеобразоваловку имени Александра Сергеевича Пушкина (что на Мойке), приятель мой существовать решил бескомпромиссно. Для начала провалился на вступительных в ЛГУ имени Жданова. В сочинении на так называемую «свободную» тему Вольф — в полном соответствии с истиной — назвал этого Жданова «придворной шавкой, спущенной грузинским деспотом на русскую литературу». За эту «прокламацию» даже «неуд» не решились ему поставить, а взяли и переадресовали три рукописных листочка на Литейный, 4 — в Большой дом. С тех пор Вольф состоит там на учете Литературного особотдела. Его вызывают туда на превентивные беседы, предлагая сложить перо пока еще не поздно, на что Вольф неизменно отвечает строфой турецкого поэта, который выбрал свободу в Москве: «Но если я гореть не буду, но если ты гореть не будешь, но если мы гореть не будем, то кто ж тогда рассеет тьму?» В армию Вольфу не идти по причине легких, поэтому терять ему — грузчику в Елисеевском магазине — нечего. Несмотря на все угрозы, упорно пишет, развивая на нашей благодатной болотной почве традиции Франца Кафки. Завидую его фанатизму. Ничего, кроме литературы, Вольфа не волнует — ни папины в Адмиралтействе осложнения по партийной линии (контр-адмирал как-17 никак), ни сердце мамы-гинеколога, ни даже вопрос вопросов… К нему мой друг относится с высокомерным презрением. В отличие от меня он девственник принципиальный. Любое сношение, включая базовое, в этой стране, по Вольфу, есть совокупление с Системой.
— Брось, — говорю я, хотя, конечно, в этом что-то есть — в его прозрении. — Ты просто их боишься.
— Баб-с?
— Панически.
— Да! А я что, когда-нибудь это отрицал?
— Большого дома не боишься, а девушек бежишь. Не понимаю!
— Поживешь с моё, поймешь. Не потому что они девушки я их боюсь, а потому что девушки они советские.
— Советские значит лучшие, — отвечаю я лозунгом. — И знаешь, почему? Потому что нам повезло родиться в стране с многообразным этносом. Даже в нашем северо-западном углу полным-полно таких красавиц, каких и в западных фильмах что-то я не вижу.
— Видишь ли, Алексис, — снисходит он, — по молодости лет ты, говоря о женщине, подразумеваешь, прости, одну лишь вульву. Я же имею в виду социально-культурное, а если хочешь, политическое содержание.
— Во-первых, подразумеваю вовсе я не вульву.
— Уж не любовь ли?
— Ну а если?
— Блоковской «Незнакомки» все равно уже не встретишь, не говоря уж о Прекрасной Даме. Береги невинность. Мастурбируй. И пиши.
— Мастурбировать я не могу.
— Эт-то почему? За нами Гоголь Николай Васильич! За нами… — Потому что каждый раз после, — перебиваю я, — такое чувство, будто я собственноручно погубил возможность.
— Какую еще?
— Ну… Шанс. Тоска смертная от этого.
— Сильный же у тебя, братец, комплекс вины… Ну, тогда следуй моему примеру. Дело в том, что Вольф «нарком». Не народный комиссар, конечно. Наркоман. В Питере у нас масса народу бежит от реальности с помощью самых разных средств, среди которых мой приятель в свои 18 попробовал, кажется, все: гашиш, план, опиум, морфий, омнопон, циклодон, кодеин, кодтерпин, ноксирон, димедрол, аминазин, аспирин, чифир, этот концентрат чайной заварки, гулаговский наркотик, а кроме того — зубную пасту, эфирные пятновыводители и сапожную ваксу.
— Спасибо за совет, но, — говорю, — небытие меня как-то не влечет. Я жить хочу.
— И чувствовать при этом?
— Вот именно. Ты понимаешь?
— Что ж, — усмехнулся Вольф. — Попробуй.
* * *«Красная Стрела» уходила в полпервого ночи, и я еле дождался, когда Вольф кончит работу. Он появился мрачный, с перевязанной рукой.
— Тару советскую вскрывал. Теперь одной долбить придется. — Бросил взгляд на меня, нагладившегося в путь-дорогу. — Чего ты так сияешь, московит?
— Не московит, а мозговит. С какой, по-твоему, высшей целью Петр основал сей город?
— Вот уж не знаю… — С целью сделать Россию Голландией. Так что исполнись, друг, отваги… Я перетащил его через Невский и по песку сквера вокруг Императрицы повел, упирающегося, к скамейке, на которой две миловидные блондинки в джинсах при виде нас перестали курить и жевать резинку (чем занимались они синхронно).
— Мой друг Вольф, — представил я по-английски. — Самый гениальный представитель литературного подполья самого подпольного из наших городов. — И по-русски ему: — Потолще будет Анс, а эта Тинеке. Прибыли из братского Амстердама. Знакомься и делай выбор.
— Хай! — сказал им непринужденно Вольф. — Где наколол их?
— В Эрмитаже. Отбились от группы. Повел их взглянуть на Новую Голландию.
— И как?
— Не похоже, говорят.
— Но ты объяснил, что это символ небытия?
— Небытие волнует их еще меньше, чем архитектура. Хотят окунуться в андерграунд, после чего, по-моему, не прочь любовью подзаняться. Чего ты морщишься, ведь не советские? Из столицы свободной любви!
— О какой любви может быть речь, друг мой? Амстердам — мировая столица наркомов. А мне их даже встретить нечем, ни крохи дома.
— Думаешь, тоже курят?
— Еще бы не курили! Хитрожопый Китай их, западных, в первую очередь растлевает. Сам посуди… — Вольф перешел на английский: — Как насчет травки, Тинеке?
— О йес! Только у нас с собой нет.
— Сейчас сделаем! Заодно и Питер вам покажем. Тинеке проворно схватила его за руку (незабинтованную), а меня повела за собой попастая Анс, вслед которой оглядывался весь наш Брод. За Казанским собором (он же Музей атеизма) взяли мотор и поехали на Петроградскую сторону, в «Рим». Это кафе-мороженое без официального названия, и мы даже не выходили из машины. Вольф вернулся с пустыми руками, и мы переехали на Васильевский, в «Гадюшник» (официально «Сфинкс» на углу Большого и Второй линии). Пока мы с голландками тянули через соломинку знаменитый на весь Питер коктейль под шикарным названием «Мост через реку Квай», Вольф отклонил предложенные ампулы. На такси возвратились на Невский. Потолкались в «Сайгоне» (бар ресторана «Москва») — зеро. Но в «Ольстере» Вольфу повезло: знакомый нарком, работавший под князя Мышкина из пырьевской киноверсии «Идиота», заперся с нами в кабинке сортира и отсыпал на червонец анаши. Залетные нацмены из Средней Азии и Закавказья сбывают на Кузнечном рынке не только грецкие орехи и мимозу.
— Блонды ваши? — спросил Мышкин.
— Наши.
— Уступи. Вольф удивился:
— Кто третьего дня хвалился полной импотенцией?
— Да не себе, я чуркам их продам. Гонорар пополам, идет? Крашеные? Вольф ответил не без гордости:
— Натуральные.
— Эй, подожди, — толкался юнец, — да подожди ты… — Потом, выскочив из «Ольстера», заорал нам вслед с большим презрением:
Тоже мне, наркомы!.. Наркомы не сексуют!
* * *Вид на брандмауэры типично питерского каменного «мешка». Кривая комнатенка меблирована матрасом и удобным этим подоконником, на котором я частенько ночевал, глядя на бледные звезды предстоящей мне в этом городе судьбы. Сейчас сюда был выставлен старомодный баул, трофей моего папаши, куда я забил все, что было дорого, включая свою отроческую нумизматику — на черный день. Еще на подоконнике высился «Ундервуд» эпохи Серебряного века.
— Творил? Выдернул из-за валика лист, изорвал в клочки.
— Закомплексованный ты юноша, — засмеялся Вольф и, переговариваясь по-английски с Тинеке и Анс, принялся набивать анашой папиросу «Северная Пальмира». Девчонки лежали на матрасе, нога на ногу. Я сунул руки в карманы и стал ходить меж тесных, но высоких стен — от двери к подоконнику и обратно. Посмотрел украдкой на часы, что не укрылось от Вольфа, который немедленно перешел на русский:
— Из-под опущенных ресниц, — продекламировал он из Тютчева, — угрюмый, тусклый огнь желанья… На, и огнь загаси! Я посмотрел на папиросу:
— У меня поезд через два часа. И взял.
