Дональд Стюарт - Современная австралийская новелла
— Сейчас поздновато, мистер; ничего, утром мы вас в два счета вытащим.
Он дал мне понять, что у него есть лошадь, которая вывезет меня и даже не заметит, как ее впрягли в машину.
Действительно, мне оставалось только надеяться на его лошадь. Выбора у меня не было. Я поблагодарил, выразил надежду, что не слишком обеспокою его жену, и мы двинулись к дому.
Если неврастеник — это человек, поглощенный исключительно собственной персоной, то, очевидно, он был неврастеником. Но по крайней мере он относился к разряду жизнерадостных неврастеников. Лет ему было, наверное, под семьдесят, и в движениях его уже чувствовалась предательская скованность. Но энергии его мог позавидовать иной двадцатилетий. Несмотря на вечернюю прохладу, на нем была только фланелевая рубаха без рукавов, какие носят футболисты-профессионалы. Он загребал на ходу руками, точно веслами, шагал по-крестьянски широко и размашисто, своими большими башмаками словно сокрушая землю под ногами. Ему явно не терпелось поскорее доставить меня в дом. От спешки он немного запыхался, по это не мешало ему говорить. Он жаловался на трудную жизнь, но всякий раз, когда он оборачивал ко мне массивную круглую голову, я видел, как поблескивали из-под обвисших полей шляпы маленькие острые глазки. Лицо у него было грубое, с крупными чертами и обветренное до красноты. Разговаривая, он часто кривил рот и тогда становился похож на большого рычащего пса. В общем, он вполне гармонировал с окружающим суровым ландшафтом и надвигающейся ночью. Владения его представляли собой ровную, почти без деревьев полосу земли, ограниченную с одной стороны низкой грядой размытых сумерками холмов, а со всех остальных сторон — стеной серебристых эвкалиптов.
К тому времени, как мы подошли к усадьбе, у меня уже сложилось определенное мнение о его характере, и я сомневался, сможем ли мы провести вместе вечер, не разругавшись. За несколько минут он успел три раза довольно резко поставить меня на место.
Первый раз это произошло, когда я предложил ему сигарету; он заявил, что никогда в жизни не курил.
— Никогда не видел в этом проку. Уму непостижимо — вкалывают люди до седьмого пота, чтоб заработать денег, идут в лавку, покупают на них щепоть сушеной травы в папиросной бумаге и — нате вам! — тут же ее сжигают! По мне, так это просто блажь, мистер.
Второй раз — когда, минутой позже, я решился высказать предположение, что погода вроде бы налаживается.
— Налаживается? — Некоторое время он шагал молча, видимо сраженный этим новым свидетельством моего скудоумия. — К концу месяца она наладится, не раньше. Луна-то рожками вверх взошла. Пожили бы с мое на земле, мистер, так знали бы, к какой это погоде.
Третья стычка произошла, когда неподалеку от дома я увидел двух орлов, распятых на проволоке изгороди. Мы приблизились, и на меня пахнуло смрадом от их разлагающихся останков.
— Клинохвостые, — кратко пояснил он, открывая калитку. — Прошлую неделю четырех прикончил.
Высказать свою точку зрения значило нарываться на новую отповедь; я предпочел вежливо промолчать и только кивнул.
Однако он оказался довольно проницательным; затворив за мной калитку и пройдя всего пару шагов, он вдруг обернулся.
— Вы случаем не из этих, не из натуралистов?
— Из натуралистов? Нет, я не натуралист.
— Что-то вы насчет орлов смолчали. Или пожалели?
— Мне не нравится смотреть на мертвых орлов.
— А мне не нравится смотреть на мертвых ягнят!
— А как насчет мертвых кроликов? И крольчат. Ведь орлы…
— Против кроликов есть миксо.[2] Верное дело, мистер. Теперь хоть всю ферму из конца в конец пройдешь — ни одного кролика не сыщешь.
— После миксо?
— После миксо. Спасибо ребятам из ГОНПИ,[3] хорошую штуку придумали.
«Правильно, — подумал я, — но, когда те же ученые убеждают вас не истреблять орлов, вы не слушаете».
Итак, его самолюбие было удовлетворено, а я оставил свое мнение при себе. Меня только начало раздражать это упорно повторяемое «мистер».
— Пора, пожалуй, познакомиться, — сказал я. — Боб Джонсон.
Он остановился как вкопанный и резко протянул руку. Пожатие у него было прямо борцовское.
— Боб Джонсон, да? Подходящее имя, простое, как у меня. Буду звать тебя Боб, если ты не против. А я — Рой Дэвисон — для тебя просто Рой. В наших краях я человек известный — кого хочешь спроси. Люди говорят, мы, мол, и в сыромятне его шкуру отличим. — Он вплотную приблизил свое лицо к моему. От него исходил запах сильного, здорового мужчины. — Не обессудь, Боб, ничего особого я тебе не обещаю. Мы с хозяйкой одни и живем по-простому.
— Я и сам так живу. Я совсем чужой вам человек, а вы пригласили меня к себе — и на том спасибо.
— Верно сказано! — Отпуская, он напоследок сильно тряхнул мою руку. — Каждый может поделиться только тем, что имеет.
Он двинулся дальше, и вскоре мы уже входили во двор фермы.
Пока мы шли, я все поглядывал вперед — не мелькнет ли свет в окнах. Я, конечно, не ожидал тут электричества, и все же теперь, при виде слабого отблеска, сиротливо мерцавшего только в одном окне, я приуныл. Да и вся открывшаяся мне картина была на редкость удручающей. На несколько минут я остался один — хозяин ушел запереть цыплят — и получил возможность оглядеться.
Усадьба пряталась в тени оставленных для защиты от солнца деревьев и издали казалась ничем не примечательным жилищем мелкого фермера. Но при ближайшем рассмотрении меня поразила царившая вокруг атмосфера безжизненности. Словно передо мной в миниатюре декорация города-призрака из ковбойского фильма. В сумерках это производило и вовсе жуткое впечатление. Казалось бы, обычное беспорядочное скопление надворных построек и загонов, какими с годами обрастает у нас в Австралии каждая ферма. Но слишком все пусто, слишком прибрано, слишком тихо. При нашем приближении залаяла собака, но окрик хозяина заставил ее замолчать. И снова ни звука. Я был бы рад услышать пофыркиванье пасущейся лошади, кудахтанье кур, устраивающихся на ночь на насесте, увидеть какую-нибудь повозку на дворе. И ничего! Меня окружала унылая тишина — печальное свидетельство старческого изнеможения, угасания жизни, утратившей смысл. Конца. Действующая ферма всегда полна бодрящих запахов: парного молока, коровьего навоза, сена, пеньковых мешков. Здесь же — ничего похожего. Тут преобладал дух затхлости и пыли, ржавчины и истлевающей кожи. Запах вещей, которыми больше не пользуются, просачивающийся сквозь закрытые двери.
Особенно жалкое зрелище являл собой дом. Такой убогой, невзрачной лачуги я не встречал ни на одной старой ферме. Что за хозяйка здесь живет, подумалось мне, если она не посадила ни одного цветочка под окнами? И что за хозяин, который, пусть даже в этих засушливых местах, не удосужился вскопать под цветник хотя бы клочок земли?
Дом не многим отличался от простой хижины с односкатной крышей. Дверной проем прямо посередине фасада, четыре грубо отесанных столба поддерживают веранду, которая лишь на пять-шесть дюймов возвышается над утрамбованным грунтом. Подобное жилье поселенцы наскоро сколачивали себе на первых порах, когда все силы у них отнимала расчистка земли. И, не заходя внутрь, я уже представлял себе его планировку, она одинакова повсюду в зарослях. Четыре комнаты, две передние разделены узким коридорчиком, ведущим в столовую. Возможно, есть еще задняя веранда с дощатой умывальной в углу, возможно. Лампа горела в одной из задних комнат. Единственное окно в дальнем конце глухой стены. Оно в упор глядело на такую же глухую стену расположенного всего в нескольких ярдах сарая.
Старик вернулся. Он, конечно, сообразил, что я осматриваю его хозяйство, и, видно, решил помочь мне сделать правильные выводы, прежде чем мы войдем в дом.
— Теперь-то у нас тут затишье, Боб. Но чтоб ты знал, — он снова пригнул голову к моему лицу, глаза сузились в щелки, в словах, вылетавших из перекошенной прорези рта, звучала непререкаемая самоуверенность, — раньше моя ферма была из лучших в округе!
— Сами выбирали участок?
— Сам. Я, как это у вас называется, пионер. Сам и землю расчищал. — Он вытянул руки ладонями вверх. От долгих лет тяжкого труда пальцы искривились, они словно и сейчас сжимали черенок лопаты. — Вот этими руками. Когда мы сюда приехали, кругом сплошной лес стоял. Землю только-только отдали под заселение.
— Бульдозеров тогда не знали?
— Никаких тебе бульдозеров! — Он одобрительно хлопнул меня по плечу. — Топор, ручной корчеватель; домкрат — и огонь. Голову в землю, зад кверху — и тяни лямку, не разгибаясь с рассвета дотемна. Нынешние юнцы такой работы и не нюхали. Не удивительно, что кругом теперь одни слабаки.
— Значит, сейчас вы практически на покое?
— Считай, так. Только я, пока на ногах, бездельничать не стану. Силы уж не те, это верно. Раньше, бывало, всю землю засевал пшеницей, да еще молочное стадо имел в придачу. Теперь овец держу — немного, только чтоб быть при деле.
