Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ
Сказал и удалился.
А безымянный народ пошел по миру. Услышали люди, что в европейском списке есть невостребованные имена-«печенеги» и «черные клобуки», — отправились в Европу. И кто бы ни крикнул, кто бы ни позвал: «Эй, черные клобуки!», «Эй, печенеги!»- они с готовностью откликались. Но все же при этом постоянно ощущали, что имена эти не богом данные, а потому решили продолжить поиск собственного имени.
Затем услышали, что в азиатском списке пустуют имена «кула хи сиях» и «калпак»,[6] - повернули в Азию. И теперь кто бы ни окликнул: «Эй, кула хи сиях!», «Эй, калпак!» — тут же отзывались: «Это мы…» Но и здесь бывшие неведомые люди не обрели почета, не стали именитыми.
Так и скитались, и мыкались они в течение нескольких веков. Наконец решили воротиться на прежнее местопребывание в устье реки Аму, где чувствовали себя дома, где сам бог хоть и в шутку, хоть и мимоходом, но все ж таки дал им имя. Какое-никакое, но дал.
Из-за того, что каракалпаки вечно тянули уши к небу, вечно ждали голоса всевышнего, не позовет ли он их, из-за этого уши у каракалпаков продолговатые, гораздо длиннее, чем у людей других национальностей…
В третий раз я выношу в заглавие своего романа слово «каракалпак». В третий раз я нарекаю свою книгу именем своего народа, чтобы, как и положено по древнему обычаю, трижды возвестить это имя всему миру.
Каракалпак! Каракалпак!! Каракалпак!!!
Вопрос. Почему для новой книги я выбрал непривычный для себя жанр романа-эссе, выбрал новую и не опробованную мною форму?
Ответ. У нас есть поговорка: «Кто ошибается впервые, тот еще не ошибается, а пробует; кто повторяет ошибку, тот уже не ошибается, а заблуждается».
Мой дедушка меня поучал: «Как подрастешь и надумаешь строить свой дом — не торопись. А то смолоду все мы чуть что — сразу землю рыть да саман месить. А ты пройдись по соседям, осмотри не меньше дюжины домов. Все разузнай, расспроси. Но не затем, чтобы кому-то вторить или что-то брать за образец, а затем, чтобы никого не повторять. Тогда это будет твой дом».
Коше-бий советовал:«Хочешь научиться играть на дутаре, так не бренчи без толку, а возьми инструмент у знатного музыканта, послушай, какой у него регистр, подстройся и пальцами коснись его двенадцать раз. Только при этом условии и добьешься полного унисона».
Моя мать говорила, памятуя, что однажды в детстве я сильно испугался воды: «Станешь учиться плавать, так начинай с мелководья. Потихоньку. И прежде чем бухнуться в воду, не забудь двенадцать раз макнуться, чтобы привыкнуть».
Я всегда придерживался этих советов, хоть никогда и не стремился стать хорошим строителем, музыкантом или пловцом. Образцами прекрасных художественных зданий я считал и считаю книги Саади и Монтеня, трактаты древних философов, «Тысячу и одну ночь», «Кобус-намэ». Я брал их в руки, как берут превосходный, мелодично звучащий дутар. Но я хочу спеть свою песню.
Самобытность — превосходное свойство, но из-за него любой самобытный человек всегда остается тайной, загадкой для другого человека. Всякий народ всегда кажется странным, не вполне понятным другому народу.
И все же, по утверждению древних мудрецов, чтобы узнать судьбу другого народа, порой достаточно узнать судьбу всего лишь одной семьи, а то и одного человека. Не обязательно опрашивать все население страны, не обязательно знакомиться с каждым жителем того или иного края, лучше расспросить одного, но расспросить обстоятельно, подробно обо всем, чем он живет и о чем тревожится, думает и мечтает. Лучше познакомиться с одним, но сойтись с ним близко, а если удастся, то и сдружиться.
Да, у всякого своя особенность, своя тайна, но беседа двух людей, беседа искренняя, заинтересованная — это не удвоение загадки. У всякого своя душевная глубина, но соединение душ — это не слияние глубин, образующее бездну. В том и тайна человеческого общения, что, соединившись, две загадки превращаются в совместное решение, две тени — в два источника света, два неведомых мира — в две яркие звезды на небосводе человечества.
Всегда ли это так?
Вот на этот вопрос помогает полнее ответить форма романа-эссе. Поэтому я ее и выбрал.
1
По мнению медиков, у большинства людей к сорока годам слабеет зрение. Я, видимо, принадлежу к этому большинству, потому что в положенный срок тоже надел очки. Полезная вещь очки — они укрупняют мелочи и приближают то, что отдалено. И однажды, расфантазировавшись, я возмечтал: а вот создали бы аппарат, приближающий прошлое, создали бы этакие очки для памяти, чтобы ясно увидеть все происшедшее в детстве и юности, отчетливо припомнить все забытое…
Нет! — решил я после долгих раздумий. — Пусть лучше этот аппарат не изобретают, а то большинство людей, безусловно, погрязнет в грехах и ошибках молодости и от стыда за них, за эти юношеские благоглупости, не будет знать, куда девать глаза, и станет спотыкаться на каждом шагу. И старость окажется не временем заслуженного отдыха после долгого и трудного пути, а годами раскаяния и душевного смятения. И не то чтобы у каждого из нас в жизни проступков больше, чем достойных поступков, а просто один досадный случай, один день огорчений — это дракон, который способен заживо проглотить память о неделе, а то и о месяце радости и благополучия.
У кого из нас в душе не прячутся такие драконы?
Ведь мы люди!
«Какое семя в молодости посеешь, такой злак в старости пожнешь», — учил меня дедушка.
«Это еще смотря как сеять, — поучал коше-бий, — а то ведь бывают и такие моменты, что сажали рис, а выросла осока».
* * *Когда я выпустил свои первые книги, у меня состоялись три встречи с неким старым знакомым. Как-то так сложилось, что на правах давнего приятельства он то ли интервьюировал, то ли допрашивал меня, притом явно подзуживая, подначивая, а я вроде бы обязан был ему отвечать. Теперь я со стыдом и смущением вспоминаю свои ответы.
Однажды он спросил:
Что ж это за работа такая — писательство?
Я отвечал:
Труд писателя тяжел, как труд чернорабочего. Но рабочий отстоял смену — и домой, на отдых. А писатель наскоро перекусит и добровольно выходит во вторую смену, а то и в третью, если надо.
Вероятно, он ожидал услышать другой ответ, а может быть, я, живописуя трудности творчества, малость перестарался, но только с тех пор приятель начал держаться со мной высокомерно, словно интеллектуал с чернорабочим. Он поучал меня, наставлял, давал советы, читал всяческие назидания и нравоучения и порядком поднадоел мне своей заносчивостью.
А между тем время шло, и я опубликовал роман, который удостоился положительных откликов в местной печати. Мы вновь с ним свиделись, и на сей раз, с той же иронично подначивающей интонацией, он спросил:
— И сколько же вас, писателей, у нас в Каракалпакии?
— Двое, — выпалил я не задумываясь.
— Это кто же? А ну, назови! — потребовал он. И я назвал:
— Каипбергенов и остальные.
— Хвастун! — сказал он зло и ушел не оборачиваясь.
Через неделю-другую мы столкнулись с ним лицом к лицу на улице. Не здороваясь и не протягивая руки, он спросил, словно продолжая прерванный разговор:
И кто же из тех двух писателей ведущий?
— Разумеется, остальные, — вновь не задумываясь выпалил я.
Какая-то самодовольно-пренебрежительная усмешка скомкала его узкие губы, и, не говоря ни слова, он пошел прочь. Больше мы не встречались. Но когда порой я вспоминаю эти разговоры с ним, у меня в душе возникает тоскливая боль, будто кто провел по сердцу напильником, провел медленно и с нажимом…
Однако и не вспоминать нельзя. Стоит ли надеяться на завтра, если не можешь оценить вчерашнее. Коли существуешь на этом свете, то дай знать о себе, но говори только правду, ибо обманывается тот, кто намерен обмануть других.
Притча коше-бия. Бродяга и беспечный весельчак, Омирбек держал маршрут пути следования через неизвестный ему аул. В ауле он увидел ребятню, которая всецело посвятила себя барахтанью в пыли и вела какую-то игру. Омирбек тут же в нее и ввязался. Не пристало конечно же взрослому человеку встревать в легкомысленные ребячьи забавы, да что с него, беспутного, возьмешь? Такой уж он уродился по характеру своего нрава.
Ребятня, заметив чужака, произвела его окружение и, гроздьями повиснув на плечах и руках, вскарабкавшись на спину, наконец свалила Омирбека и устроила кучу малу.
Омирбек, находясь в приземленном положении, не может ни выдохнуть ни вздохнуть. Глаза запорошены. Рот полон пыли дорожной. А сверху все наседают и наседают. Тут и смекнул весельчак, что в данный момент и в данном состоянии ему не до шуток. Сообразив все это, он пустился на обман при помощи хитрости.
— Эй, — кричит, — пока вы тут в пыли барахтаетесь, в соседнем ауле идет бесплатная раздача яблок. Каждому, изъявившему желание, насыпают полный подол халата.
