Д. Томас - Белый отель
2
Однажды целый день у нас уборка шла.Я встала вместе с солнцем и ушла,чтоб с ним по озеру на яхте покататься.И до заката дня трехмачтовый корабльпод белым парусом носил нас по волнам.Под пледом, прикрывавшим нас, его рука в перчаткумоей плоти по кисть засунута была.На небе голубом не облачка. Отельс деревьями слился, а темный лесрасплылся и за горизонтом изумрудных волн исчез.И я сказала: «Вставь, вгони в меня скорей,прошу тебя». Что, слишком прямо, грубо?Я не стыжусь. Все солнца страшный жар.Но негде было лечь на корабле,повсюду пассажиры вина пили, елицыплячьи грудки. Заодно глазелина нас, двух инвалидов, что под пледом просидели.Все расплывалось, будто я во сне,представьте, он без устали во мне,ходил как поршень час за часом,Профессор. Лишь когда закат настал,от нас все отвлеклись, но взгляды обратилине на кроваво-красный отблеск в небе,на зарево, что превзошло закатмеж сосен ярко полыхал отель —одно крыло горело, все сгрудилисьу яхты на носу и с ужасом смотрели.И тут Ваш сын опять меня схватили словно на кол на себя внезапно насадил,так стало сладко, что я вскрикнула невольноно ни один не обернулся, крик мой заглушилидругие крики, что оттуда доносились,смотрели мы, как с верхних этажейв глухие воды падали тела людейа кто-то прыгал вниз трудилась неустаннопока не выпустил в меня прохладную струю.С деревьев трупы обгорелые свисалиподнялся снова у него, опять я извиваласьна нем верхом, не передать словамивсе это исступленье, весь восторгодна стена обрушилась виднелисьвнутри кровати, нам неясно каквсе это началось вдруг кто-то произнесвозможно неожиданная сушь,и солнца луч, войдя в раскрытое окноразжег нагретое белье в постели, заодновозможно (хоть курить запрещено)одна из горничных ослушалась, потомзаснула, или мощное стеклоувеличительное, извержение в горах
Я не спала в ту ночь, так все садниловнутри, по-моему он что-то там порвал,ваш сын был нежен, оставался во мневсю ночь не двигаясь. Лишь слышен тихий плачтам на террасе, где тела лежали,не знаю, Вы знакомы с алой болью,присущей женщинам, но не могла унять я дрожьи час и два пока спокойная водакатила волны черные сюда.Рассвет настал, но сон был не для нас,не размыкали рук и не смыкали глаз.Потом заснув, я стала Магдалиной,резной фигурой, украшавшей носкорабля среди бурлящих волн морских.Меня на острие меч-рыба насадила,я упивалась холодом и бурей, плоть моя,из дерева, была помечена годами,и ветром края айсбергов, где севера рождалось пламя.Казался мягким поначалу лед, а кит стоналтихонько колыбельную костямкорсета тонким невозможно отличитьвой ветра от китовой песни, мерный плесквсех айсбергов из самих дальних мест.Но вот уж лед в меня врезаться стал, —теперь мы ледокол, — и грудь мне оторвал,покинутая всеми, родилая деревянного зародыша, и жадными губами,рот распахнув, он мокрый снег поймално затянуло в бурю и пропалв меня вонзившись, снежная метельмне матку вырвала и я простилась с ней,в безмолвье унеслась вы видели летящую утробу
Не представляете, какое облегченье,почувствовала я проснувшись, жаркие лучиуже ласкали комнату веселым светом,Ваш сын смотрел так нежно на меня.Я, счастлива что грудь моя цела,к балкону бросилась. Вокруг быларазлита свежесть воздух напоенсосновым ароматом, наклониласьк перилам, сын Ваш сзади подошели неожиданно в меня вошел,вогнал так глубоко, что зимним сном обьято,мгновенно сердце расцвело, не знаю дажев какую дырку он попал, я в ражепочувствовала, как отель и горные вершинывнезапно сотряслись, возникли сотни черных пятентам, где все было белоснежно до сих пор.
3
За время отдыха мы завели прекрасныхдрузей — все умерли при нас, из тех несчастныходна корсеты делала, былавеселой, пухленькой, храня устои ремесла,но ночи бесконечные принадлежалилишь нам. Волшебный звездный дождьне прекращался. Медленно, как розыогромные спускались к нам с небес,однажды апельсиновая рощапроплыла мимо нашего окна,благоухая, мы лежали молча в потрясеньизамолкло сердце — падали онис шипеньем растворились в озере ночномкак тысяча свечей, закрытых шторы полотном.Не думайте, что мы с ним никогдане вслушивались молча в тишинувеликую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь,по крайней мере, лишь его рука тихонькопоглаживала холм, чьи заросли напомнили о том,как в детстве в папоротнике играл густом,и прятался от всех. Я многое узналао Вас из шепотков его тогда,Вы вместе с матерью его стояли там над нами.Закаты — розовое облако-цветок что обращалсяв ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался,и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его языквстречал закат в моей рычащей щелке,а я его высасывала сок, он превращалсяв то молоко, что я ему дарила, либооно для губ его во мне рождалось —с второго дня набухла грудь моя,после полуденной любви нас жажда мучила, и я(он осушил бокал вина, ко мне нагнулся)одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь,что брызнула струя, он даже не успелприпасть к соску, обедал с нами добрый и седойсвященник, и ему я разрешила пососать второйна нас глазели изумленно всено улыбаясь, словно говоря: так надо,ведь ничего в отеле белом, кромелюбви не предлагают, а ценалюбого удовлетворить должна,В двери открытой показался повар,лицо его в улыбке расплылось,двух было мало, чтобы осушитьменя, и повар подставил под сосок стакан,а выпив залпом, объявил, что вкусно,его мы похвалили за искусство,еда была отменной, как всегда,к нам бросились другие, все желалиотведать сливок: гости, распаренный и жаждойизмученный оркестр, а падающий светвнезапно в масло взбил, весь лес в него одетдвухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем,священник грудь сосал, он поделился горем,в трущобах мать осталась умиратькормил второй сосок другие губы, и опятьпочувствовала, как он под столоммне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись.
Пришлось бежать наверх. Он был во мнеи прежде чем ступеньки одолелииз щели влага потекла, священникостался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склонуотправился оплакивать усопших, и до насслова молитвы долетали с побережья,затем все стихло руку взял моюи сунул внутрь где член его ходилтолстушка corsetiere со всех силв сочащееся лоно протолкнула пальцы,невероятно, так наполнена, и все же не полна,повозки увозили всех утопших и сгоревших,стук их колес до нас донесся сквозь листвуи снова тишина ее я юбки задралатак пояс врезался, дышать едва могла,и сыну Вашему закончить в ней дала,ведь здесь любовь границ не береглаот неба к озеру от гор и к комнате моейтянулась цепь скорбная людей,укрытых в тени горного хребта,стоящих молча у чудовищного рва,и ветерок шальной заставил вспомнить сноваоб аромате апельсиновом и розахчто проплывали мимо нас по этойВселенной тайн и матери без чувстввпивались в землю мокрую, колокола звонилив церквушке за отелем, придавая силы,нет, церковь выше, нам достичь ее пришлось бы преждечем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надеждыиз уст священника струились словно дым,стоял на озере он одиноко средь сетей,к груди прижавши шляпу, а потомвнезапно с неба грянул страшный гром.Молитвам вняв, на миг горы вершинаповисла в воздухе, потом лавинаобрушилась, засыпав и усопших, и живых.Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых —такая опустилась тишина — и мглакак катаракта, ибо этой ночьюна белом озере, что солнцем упилось,не наступила тьма, и не было луны,наверно, он до матки ей достал, толстушкав экстазе закричала, зубы сжалаи укусила грудь мою так сильночто пролился на нас молочный дождь.
4
