Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Итак, вот она я во всей красе на последней ступени Башни Победы. Я чиста, дела мои не отбрасывают тени. В тихом зале (разумеется, мраморном) все уже готово к жертвоприношению: ярко пламенеют светильники, под потолком клубятся духи забытых предков, в темном углу влажно хрюкает А Бао А Ку. Секретарша, подтолкнув меня розовым крылом, с поклоном пятится, роняя перья, к лестнице. Я нерешительно приближаюсь к А Бао — шаги мои раскатистым эхом гуляют по храму IT-технологий. Протягиваю ему листок с тестами. Голубоватое свечение трогает бумагу, точно пробуя ее на вкус. Затем, притушив свой внутренний светильник, недовольно ее просматривает и попутно плюется в меня вопросами (отблески моей души его совсем не занимают). Я мучительно краснею и пытаюсь сосредоточиться на зеленковом… тьфу ты… зеленовом… зеленом белом коне. «Как-то вы зажаты», — хмыкает Бао. Ослепленная голубыми вспышками в сталактитовых бао-глазах, я «зажимаюсь» еще больше. Узнав, что перед ним всего-навсего желторотая выпускница, с пылу с жару, он брезгливо морщится, сжимая и разжимая свои кукольные, миниатюрные щупальца. Расхрабрившись, я говорю, что, должно быть, большая часть моих ответов неверна. «Вы себе льстите», — шамкает Ку. Мытарства наши, кажется, подходят к концу, думаем мы с зеленым белым конем. Но дудки: Бао жесток. И глаза, и мысли, и цепочки ДНК у него ледяного цвета. Мраморный храм, в котором он царит и отражается, — естественное продолжение его незамысловатой души. Следующий час я решаю задачи на сортировку массивов, строки и классы, довольно безболезненно с ними справляясь. Но Ку, этот неумолимый персик голубого цвета, недоволен по-прежнему. Нет, нет, не того он ожидал! В его примятых чертах сквозит какое-то внутреннее, глубинное Ку-недовольство. Я мысленно предаю себя анафеме, волоку по ослепительному мрамору во двор и вышвыриваю за ворота.

Начинается последний акт таитянской трагедии. Ку-Мак-Ку меняется на глазах: ледяная шерстка его тускнеет, сверкающая тога шелухой летит прочь, под снежным ворсом медленно проступают грязные лохмотья. На темно-русой его голове неожиданно вырастает изношенная рыжая, вся в дырах и пятнах, шляпа. Еще некоторое время Бао сыплет поучительными сентенциями на тему юношества и выпускников в частности (причем то и дело проскальзывает какая-то серебряная папиросочница), чувство глубочайшего омерзения мелькает на миг в тонких его чертах, и на голову героини обухом опускается: «К сожалению, вы нам не подходите». Вытирая топорик одежкой, распростертой у ног его жертвы, душегуб еще долго объясняет, что «уровень не тот» и «я вас не раскручу». Мертвая героиня помалкивает. «Я вами восхищаюсь», — вдруг по-отечески тепло добавляет убивец. В голосе его звенят парфюмеровские нотки. Героиня, несколько сконфуженная двусмысленностью услышанного, раздумывает над тем, что же он все-таки имел в виду. «Я восхищаюсь девушками-программистами», — уточняет свой предыдущий пассаж злодей. Жертва скептически хмыкает. Даже мертвая, она отлично понимает, что это ложь. И он понимает, что она понимает (воцаряется удивительное взаимопонимание). Остановиться Ку уже не может, его несет: «Девушки-программисты — явление очень редкое. У нас в штате их всего две… А вы вот что. Вы порешайте задачки. У Страуструпа в конце каждой главки есть неплохие… И приходите к нам на собеседование месяца через три». Повернувшись к зрительному залу, он не без пафоса произносит: «Вообще, программирование — это состояние души». Тронутая патетическими переливами его речи, героиня грустно улыбается, герой, оказавшийся филантропом и вообще добрым малым (все мы в глубине души добрые малые), улыбается ей в ответ. Он замирает — идол с воздетыми руками, она тоже едва дышит в лучах софитов. Немая сцена. Рыдает в своей будке суфлер. Дамы в зале на грани нервного срыва. Кавалеры тоже растроганы до глубины души. Занавес. Публика ликует, гремят аплодисменты, крики «браво» и «бис», на сцену летят цветы, мягкие игрушки и пирожные из театрального буфета.

Хрустальный дворец, тюльпаны, райские птицы… И мраморная плита на заросшей могилке. Странная сказка, как «Осень в Пекине», в которой ни осени нет, ни Пекина.

Шепоты и крики

Ненависть, памятозлобiе, гордость,

лесть, несытость, скука, раскаянiе,

тоска, кручина и прочiй неусыпаемый в душЂ червь.

Иногда мир представляется мне огромным зеленым яблоком с глянцевыми боками, вдоль которого человек прогуливается с тайной надеждой откусить кусочек. Но так получается, что, как бы мы ни разевали рты, выходит одно только пустое клацанье зубами, ничего, кроме слабых царапин на жесткой кожуре, не оставляющее. В ту пятницу, тоже яблочно-зеленую, я особенно живо почувствовал, что клацаю зря.

Комната тонула в полудреме наступающих сумерек. Грязно-зеленое небо за окнами казалось твердым, как забытый в кармане детства мятный леденец. Бушевавший весь день ветер ни с того ни с сего оборвал себя на полуслове и всхрапнул, не закончив истории, как беззубый старик на скамеечке. Тучи разбежались; окна, перестав предательски дрожать, стали гоняться за вертлявым вечерним солнцем. А оно уже давно было в комнате: лилово-рыжий луч тонко отточенным грифелем провел по моим запястьям и скатился на пол. У самого окна, соединенная со мной солнечной нитью, сидела Жужа.

Рабочий день закончился двадцать минут назад, и в комнате мы были одни. Я маялся, то и дело бросая на Жужу тревожные взгляды. Комкая в руках сложенный пополам листок, она смотрела в окно. Я знал, что она ждет голубя. Глупая птица облюбовала наш карниз около месяца назад и с тех пор в любую погоду, ровно в половине двенадцатого, гордо вышагивала по ту сторону стекла. Это был педант, иссиня-черный и напыщенный. Я его сразу раскусил и возненавидел. Но Жужу голубь развлекал, и приходилось с этим мириться. Они подолгу вглядывались друг в друга, будто обмениваясь мыслями: он — повернувшись боком и карикатурно выпятив свой безупречно круглый глаз, она — положив острый подбородок на сцепленные замком руки. Что сообщал он ей, не разжимая гордого клюва, какие вести приносил на куцем аристократическом хвосте? Я в бешенстве колотил по клавишам и мысленно сворачивал пернатому пачкуну шею.

Сегодня он, против обыкновения, не явился. А ведь эта пижонистая тушка всегда была до тошноты пунктуальной. С начала первого Жужа не находила себе места, украдкой поглядывая на необитаемый карниз, но только кленовый листок, прильнув к стеклу, корчил ей рожи.

Быстро темнело, предметы в комнате затушевывались и исчезали, словно художник, не одобрив картины, стал вымарывать написанное. Зеленоватая, подпитанная ядовитым небом муть растекалась по углам, жадно слизывая капли дня, но я и не подумал включить свет. Умирающая нить заката, слабо перехватив Жужины запястья, колыхалась в моих руках. Мне казалось, что я и сам истончился, что я и есть — нить.

В коридоре гулко хлопнула дверь. Я вздрогнул, стал большим, фасетчатым; вздрогнула и нить, выскользнув из моих убаюканных рук. Жужа вздрогнула последней, и больше уже ничего не дрожало. Есть люди, которые, сколько им ни талдычь, вскакивают сразу по пробуждении и носят за собой испуганный сон весь остаток дня. Жужа, несомненно, была одной из этих несчастных: она защелкала мышью, стала расправлять помятую бумажку, которую через минуту затолкала в карман джинсов, сгребла в пеструю, как костер инквизиции, кучу маркеры и карандаши. Компьютер, распрощавшись, угас. Я смотрел, как она копается в сумке, как ищет что-то в ящике стола, как колышутся ее огромные, со страусиное яйцо сережки. Вот она, хлопнув себя по карманам, блеснула такими же огромными браслетами, вот шаг, другой, идет к двери.

Выуживая из кармана ключ, я метнулся ей наперерез.

— Что ты делаешь?

— Закрываю дверь, — сражаясь с замком, ответил я.

— Закрываешь дверь?

Придавив врага коленом, я убеждал замок в своей правоте. Тот, задыхаясь, сдался, примирительно хрустнул ключом и затих.

— Что за шуточки?

Жужа была так близко, что я спиной, щекотной областью между лопаток, ощутил теплый ветерок ее дыхания. Медленно, как балансирующий над пропастью канатоходец, которого вдруг окликнули с оставленного позади клочка земли, я обернулся. Кружилась голова. Жужино лицо, скуластое, остренькое, как лисья мордочка, слегка асимметричное, приближалось и снова отдалялось от меня, как на качелях. Перед глазами, словно на старой кинопленке, приплясывали белесые искры.

— Я тороплюсь. — И снова ветерок, теперь в солнечном сплетении.

— Дверь закрыта. А ключ, — со сладчайшей улыбкой фокусника я поднял его над головой, так, чтобы она его хорошо рассмотрела, и, не переставая улыбаться, сунул его в карман, — ключ исчез.

Жужа хмыкнула. Раскачивание прекратилось. Искры переехали: стайкой летней мошкары они теперь кружили у нее над головой.