Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим
Находясь в простое, она, естественно, с жадным интересом вслушивалась в сообщения о промахах своих собратьев по перу, допущенных ими в последнее время, и несколькими такими рассказами мы по доброте душевной ее побаловали.
— И вообще, — с иронической усмешкой заключил Дик, разделавшись с последним произведением Джо Харта, — это не дело печь романы один за другим, по роману в год. Тут уж попахивает автоматизмом, правда?
— Немного автоматизма и тебе не помешало бы, — весело откликнулась я, наливая себе вторично изрядную порцию джина.
Лидия, до того благосклонно внимавшая нашим, не совсем искренним, речам в ее поддержку, вдруг окрысилась:
— Что бы вы тут ни говорили, — заявила она, — а лучше писать плохие книги, чем не писать вообще. Ничего не писать, так ничего и не будет. Это здорово — выпускать по роману в год, просто здорово. Я лично этим восхищаюсь, и Джо Хартом восхищаюсь.
— Ты же не читала его книжку, — возразил Дик.
— Дело не в книжке, — упорствовала Лидия. — Он старается, вот что важно.
— Почему же тогда ты сама не напишешь плохую книгу? — спросила я. — Ручаюсь, что плохую книгу ты вмиг написала бы, было бы желание. Разве нет?
— Нет! Если я заранее знаю, что книга плохая, то писать не могу.
— Какой романтический взгляд на литературное творчество! — заметил Дик.
— А ты говори о себе, — огрызнулась Лидия. — Сам сначала опубликуй хоть что-нибудь, а потом упрекай меня в романтизме. Будь добра, Роззи, передай мне джин.
— Все равно, — сказал Алекс, который к этому времени уже почти прикончил свою булку, — если хотите знать мое мнение, то Джо Харт прекрасно знал, что его книга никуда не годится, знал еще, когда писал. Да каждая страница его выдает; сам понимал, что дрянь пишет. Как по-твоему, Роззи?
— А я ее не читала, — ответила я. — Но ты же знаешь, Джо всегда говорит: «Никому не удавалось написать шедевр до тридцати пяти, так что у меня целых шесть лет в запасе!»
— Ты еще встречаешься с Джо Хартом, Роззи?
— Видимся иногда. И не называй меня Роззи. С чего это ты?
— Лидия только что тебя так назвала.
— Лидия это любит — принизит человека, а у самой настроение поднимается, правда, Лид?
Тут все мы громко засмеялись. Я потянулась за бутылкой и к своему ужасу увидела, что она опустела наполовину, если не больше. Мрачные, тревожные мысли, притаившиеся было у меня в душе, снова ожили. Я посмотрела на часы и спросила, не пора ли им на Феллини. Выдворить их было не так-то легко: болтая и смеясь, они прочно угнездились в уютнейших старинных креслах моих родителей, напоминая кошек или собак, льнущих к паровому отоплению. Все трое замахали руками и заявили, что лучше посидят еще и поболтают. И я, всегда готовая, не задумываясь о дальнейшем, выбрать путь полегче и поспокойнее, даже обрадовалась, что они и правда останутся, и только собралась поудобнее устроиться в кресле, как Алекс вдруг выпрямился с видом смущенным и озабоченным. Мне стало ясно, в чем дело: ему вдруг пришло в голову, не обиделась ли я на их выпады против Джо Харта. Между прочим, вполне могла, но и не подумала. Однако, заметив, как это беспокойство отразилось у него на лице, я сразу почувствовала, что сейчас они уйдут. Так оно и случилось, ведь в вопросах личных отношений они всегда невероятно щепетильны, не то что с джином. Еще минут пять я продержала их на пороге, продолжая болтать и неуверенно переводя взгляд с одного на другого — с кудрявого Дика на Алекса с его удлиненной головой и покатыми, как у аиста, плечами и на бледную строптивую красавицу Лидию Рейнолдс с вечно обгрызенными ногтями и подергивающимся веком, в ее любимом грязном плаще. Я думала, не попросить ли кого-нибудь из них остаться и поддержать меня в моих испытаниях. Позже-то я сообразила, что вся троица откликнулась бы на мой призыв с радостью. Перспектива провести столь завлекательно-жалостливый вечер, сулящий столь богатый для творчества материал, привела бы их в восторг. Но тогда моя голова, занятая другими мыслями, работала не совсем четко, я не смогла подойти к вопросу с такой точки зрения и отпустила их в кино, а сама осталась одна.
Проводив гостей, я побрела в гостиную, уселась на ковер, еще раз проверила, сколько джина осталось в бутылке. Совсем немного. Явно недостаточно! «Недостаточно», — шевельнулась во мне надежда. Я уже чувствовала себя несколько странно, голова кружилась, меня охватила легкая, какая-то неестественная веселость. Спиртное всегда поднимает мне настроение. Я была совсем готова отказаться от своего проекта и завалиться спать или зажарить себе пару яиц с беконом и послушать радио. Однако, раз уж я решилась, сознавала я, придется довести дело до конца, независимо от возможных результатов. Будет крайне неприятно, но я не могу позволить себе смалодушничать. Поэтому, прихватив бутылку, я пошла в спальню, разделась и накинула халат. По дороге в ванную я споткнулась о шнур пылесоса, простоявшего в холле всю неделю, и не с первой попытки нашла ручку двери. Я вспомнила, что после ленча ничего не ела, но только начав наполнять ванну, в полной мере оценила, как меня развезло. Дело в том, что горячую воду в квартиру подавал находившийся в ванной водогрей. При достаточно внимательном контроле за водной струёй удавалось добиться, чтобы вода была такой, как надо: обжигающе горячей. Между количеством воды, текущей из крана, и огнем газовой горелки существовали какие-то очень тонкие отношения. Если струя была слишком сильной, вода становилась почти холодной, если слишком слабой — язычок пламени в горелке гас и вода делалась ледяной. Отрегулировать эту зависимость было трудно даже на трезвую голову, а в тот вечер справиться с водогреем не было никакой возможности. Я сидела на табуретке, вода лилась, я снова и снова пробовала ее пальцем, что-то налаживала и в конце концов мне показалось, что все в порядке. Я вставила пробку и, дожидаясь, пока ванна наполнится, залпом осушила бутылку; неразбавленный джин был омерзителен, и я подумала: уже то, что я его выпила — достаточное наказание за аморальность моего поведения. Эффект не замедлил сказаться, я перестала соображать и чуть не свалилась в ванну прямо в халате. Но все же взяла себя в руки, сняла халат и, бросив его на пол, полезла в воду.
В тот же миг я выскочила обратно: вода оказалась холодной как лед! Я недосмотрела за краном, струя сделалась слишком слабой, и газ потух, горел только маленький запальный огонек. Стуча зубами, я глядела на горячий кран, чувствуя полное свое поражение. Может быть, подумала я с надеждой, потрясение, испытанное моим организмом, приведет к тем же результатам, какие ожидались от горячей воды? Моя неестественная веселость усилилась, когда до меня дошла вся абсурдность ситуации; я снова набросила халат, пошатываясь, поплелась в спальню и бухнулась на кровать. Однако мне стало так плохо, что я снова вскочила и решила, что нужно походить. Я зашагала взад-вперед по холлу, из комнаты в комнату, натыкаясь на стены. Бродя туда и обратно, я размышляла о ребенке. Вследствие неумеренных возлияний мне казалось, что иметь ребенка не так уж плохо, хотя немыслимо и невыгодно. У моей сестры есть дети, прекрасные дети, и, по-моему, она их любит.
Есть дети и у подруг. Я не видела причин, почему бы и мне не обзавестись ребенком, это будет только справедливо, думала я, ведь не зря я родилась женщиной. Не могу же я отрицать эту очевидность, правда? Даже если начну изо дня в день притворяться, что это не так. Должна и я как-то платить по счетам, ведь другие расплачиваются. Обычно такие мысли нагоняли на меня тоску, а в последнее время я даже начала подумывать о самоубийстве, но тогда, как я ни старалась расстроиться, ничего не получалось. От джина я сделалась веселой и бесшабашной и решила, что, пожалуй, стоит позвонить Джорджу и все ему рассказать. В тот момент мне казалось, что я на это способна. Но я не знала номера его телефона, а то бы, может, и отважилась. И снова я очутилась в плену той же схемы — раз однажды я уже преодолела соблазн позвонить Джорджу, значит, и теперь нет причин сдаваться, нет причин считать, будто когда-нибудь у меня появятся основания нарушить молчание. Если бы в ту пору я лучше разбиралась в собственном характере, я узнала бы в справочной телефон Джорджа, позвонила ему и, не колеблясь, все выложила. Но я не позвонила. И, пожалуй, к лучшему. Разумеется, к лучшему для него.
Я никогда никому не говорила, что отец моего ребенка — Джордж. Все страшно удивились бы, скажи я об этом, ведь он совершенно случайно промелькнул в моей жизни, и никто даже не подозревал, что я с ним знакома. Меня стали бы допрашивать, уверена ли я в том, что это именно Джордж. Еще бы не уверена! Я располагаю неопровержимыми доказательствами отцовства Джорджа, потому что он — единственный мужчина за всю мою жизнь, с которым я переспала, и при этом всего один раз! Случившееся было полнейшей неожиданностью с начала до конца; по сути дела, самым мучительным в эти мучительные для меня месяцы была абсолютная невероятность происшедшего. И нельзя сказать, что я напросилась сама — не больше, чем любая другая, оказавшаяся в таком же положении. Ведь сколько довелось мне прочесть усыпляющих бдительность рассказов про женщин, которые не могут забеременеть годами. Правда, попадались и другие истории, о которых я предпочитала забыть, те были полны мрачных намеков на возмездие, на алые буквы[3], на «око за око» или попыток, в подражание Беньяну[4], разобрать греховный акт по косточкам. Сейчас подобные сочинения принято считать плодом подавленного воображения, и чрезвычайно трудно убедить людей, что забеременеть можно и с первой попытки. Хотя, если вдуматься, то непонятно, что тут невероятного. Я, например, хорошо знаю, что это возможно, поскольку именно так со мной и случилось, словно в какой-то классической нравоучительной сказке для молодых женщин. А я, увы, в силу своего характера, с готовностью усмотрела в этом Божью кару.
