Максим Кантор - Учебник рисования

Когда Осип Эмильевич Стремовский (великий новатор) говорил, что он слышит шум времени, он имел в виду именно это — смутное, но властное томление, которое охватило мир, некий гул, который переводился на человеческий язык так: дайте новые основания для управления, дайте необременительную идеологию, дайте нам чувствовать себя свободными и ведомыми одновременно.

Прислушиваясь к шуму времени, сформировались и новое искусство, и новая экономика, и новая политика. Характерной чертой новых имперских дисциплин стали внепартийность и универсальность.

Уникальная политическая стратегия вызвана простым соображением: надо всегда оставаться у власти, вне зависимости от того, какая именно партия у власти сегодня. Власть сама по себе нужнее, нежели смехотворное деление на партии. Ergo: следует партии отменить. Это наиболее здравое для политики решение. Когда-то к этому методу прибегали уже большевики и фашисты, и метод этот завистники забраковали как неспортивный. Однако методы можно браковать, но и править необходимо — вопрос открыт: как в условиях плюрализма приходить к однозначным решениям? И недреманная политическая мысль изыскала способы. Британцы предложили свой вариант: сороказубый премьер-лейборист выполнял программу консерваторов лучше, чем консерваторы, успешно смешав карты обеих программ. И нечего было противопоставить его политическим конкурентам: ни один консерватор не смотрелся достаточно консервативно на фоне лейбориста. Наконец нашлось решение: лидер консерваторов объявил, что идет программой лейбористов — это был сильный ход. Новая система власти нашла действенный метод борьбы с политической оппозицией: чтобы не иметь конкурентов, надо самому выполнять то, что сделали бы твои противники, только под другим флагом. Нечего и говорить, как дезорганизует это врага. Как разобраться, кто прав: Кротов или Тушинский? Право общее направление — то есть то, что ведет к власти. А направление общественной мысли, которое к власти не ведет — со всей очевидностью не право. Ведь власть в демократическом государстве символизирует свободу, не так ли? Стало быть, тот, кто у власти, тот и есть самый свободный.

Так человечество, гордое пестротой выбора, добровольно пришло к тому, что кровавые диктаторы тридцатых годов вводили насильно. Формировалась безальтернативная политика на тех же принципах, что и безальтернативное искусство: разве можно быть свободнее свободы? Собственно говоря, та форма политики, что сделалась универсальной, и была своего рода современным искусством: Contemporary Art of Politics.

Беседа министра культуры Аркадия Ситного со своим заместителем Леонидом Голенищевым, беседа, посвященная выбору кандидата на венецианскую биеннале (а мы уже знаем, каков оказался выбор), как нельзя лучше иллюстрирует этот вопрос.

— В конце концов, это нестерпимо, — сказал румяный Аркадий Владленович Ситный в частной беседе своему заместителю Леониду Голенищеву, когда расположились они в кулуарах министерства культуры и наполнили рюмки ароматным грузинским коньяком (Георгий Багратион поставлял такой коньяк в министерство бочками). — Мы говорим: свободный выбор! А где она, свобода? Попробуй, выбери достойного — инфаркт заработаешь.

— Есть общепризнанные интернациональные ценности, — заметил Голенищев.

— Знаю, — Ситный наморщился, что было затруднительно ввиду полноты щек, — сам так говорю! Симулякр, парадигма, прямо этими самыми словами и говорю. И все-таки, парадигма парадигмой, а жить надо. По логике вещей, надо послать Георгия Константиновича.

— Багратиона — в Венецию? Невозможно.

— Видишь, и ты туда же. Багратион портреты отцов нашей письменности — Кирилла и Мефодия — слепил. Статуя скверная? А зачем мы статую на главной площади водрузили? Как же мне трудно! Знаю отлично, что нельзя пускать Багратиона — надо посылать Гузкина из Парижа или Снустикова-Гарбо.

— Разумеется, одного из них.

— А Георгий Константинович переживает. И думаешь, тихо переживает? Думаешь, он с президентом не делится?

— Не будем путать политику, — сказал Голенищев с достоинством, — и культуру, — он сидел, перекинув ноги через подлокотник кресла, позой являл свободомыслие.

— Путать политику с культурой нам по должности положено. Рассуждать надо просто: кому приятно от того, что пошлем Гузкина и Снустикова, а кому приятно от того, что пошлем Багратиона. Если пошлем Снустикова, обрадуем его обожателя Рейли, т. е. Бритиш Петролеум. Обрадуем тех, кто включил Снустикова в современный дискурс и под существование этого дискурса взял деньги в банках. А если не пошлем Снустикова, это все равно, что сказать, что такого дискурса нет, мы огорчим и кураторов, и банки, и вкладчиков. Пошлем Гузкина — приятно сделаем Майзелю, а он тут столько всего купил, что в глазах темно.

— Правильно мыслишь, Аркаша, — сказал Голенищев, — самодеятельности не требуется. Достаточно было самодеятельности в советские времена.

— Тот, кто на нашем месте сидел, не церемонился. Мало ли, что мир думал, а выходил на трибуну Громыко или Герман Федорович Басманов, — мир кривился, а слушал. Надо было в Венеции представить социалистический реализм — и представляли. Как сегодня быть? Я — бюрократ, — Аркадий Ситный, смакуя, выговорил это слово. Выговаривая слово «бюрократ» беззастенчиво, он давал понять, что интеллигентный человек должен быть настолько умен, чтобы не отождествлять себя с общественной ролью, — и, как бюрократ, обязан взвесить риски. На какой срок у нас планы? Войдем в интернациональный дискурс, повезем выставку в Чикаго, Московскую прогрессивную биеналле откроем. А дальше?

— И форум культурных инициатив запустим! И фабрику звезд устроим — на хозрасчетной основе. Бюджет позволяет.

— Говорят, нефть в цене подпрыгнет. Так что миллиона три мы под это дело возьмем.

— Больше возьмем.

— И продажи авангарда движутся, с материальной стороны все складывается неплохо. Потрошилов запустил очередную порцию на рынок, ты в курсе? Как думаешь, это надолго?

— Взаимопонимание с партнерами есть. Авангард берут. Вот ты, министр, все взвесь и реши.

— Значит, зависим от Майзеля. А если Майзеля завтра не будет, что тогда? Если Бритиш Петролеум уйдет? Они-то к себе домой уйдут. А я-то — с Багратионом останусь.

— Откуда такие настроения? — удивился Голенищев. — Барон Майзель к нам навсегда пришел. С Дупелем у него дружба, с Левкоевым — любовь, Казахстан они поделили, Тюмень — с Щукиным и с Рейли разделят. Ну, куда он уйдет?

— А я почем знаю? — спросил осторожный Ситный. — Может, разорится, — Голенищев хохотнул при этих словах, но Ситный был серьезен. — Сейчас все спокойно, а ну, как рванет? В культуре, как на минном поле, — не знаешь, куда наступить! Уже писали на меня доносы — дескать, трофейное искусство вернул в Германию! — с сердцем сказал Аркадий Владленович, допекла его проблема, — Лежит в подвале — никому не нужно, а тронь — растерзают! Патриоты! Подумаешь — трофейное искусство продал! А что Дупель гектары нефтяных полей продает — ему можно, да? Левкоев весь алюминий захапал и половину западным партнерам отдал — это в порядке вещей, да? Съездили на Сардинию с премьером, сделку обмыли — и порядок. А паршивую бумажонку передашь немецкому канцлеру — кричат: грабеж!

— Аккуратнее надо быть, — посоветовал Голенищев.

— Серьезные люди просят: отдай! Ты сам советовал.

— Я советовал? — искренне удивился Леонид Голенищев. — Не припомню.

— А сидели мы с фон Майзелем в «Ностальжи», не помнишь? Еще Дупель с ним казахскую концессию подмахнул, не помнишь? Белугу подавали, не помнишь?

— Не было этого, Аркаша.

— Как не было? Майзель еще сказал: надо бы, говорит, бундестаг обрадовать. Что-нибудь символическое, говорит, нужно.

— Не было меня там.

— Чуть что — один останусь. Опять взятки нести. Тому дай, этому дай. Депутаты у нас чужое добро за версту чуют.

— Умеют, да.

— Посылай Снустикова! Поставец открытое письмо в газету написал, прогрессист! Требует признания таланта! А скажут мне, что я национальное искусство топлю, где этот Поставец будет? На Красную площадь с плакатом выйдет?

— Вряд ли, — согласился Голенищев, — Поставец виллу в Одинцовском районе строит, ему с плакатами ходить некогда.

— И Майзель уйдет, и ты спрячешься, и Поставец на даче будет сидеть — а спросят с меня! Рыбоволк, — полные губы Ситного с усмешкой выговорили прозвище президента, которое отражало впечатление от президентской физиономии: сочетание скользкой рыбы и длинноротого хищника, — рассердится. Знаешь, как рыбоволк сердится? Не хочешь посмотреть? Враз закроют проект чикагской выставки. И продажи авангарда закроют. А я в это дело много чего вложил. Мы в интернациональном дискурсе живем, ты прав; но и в своей стране тоже прописаны. России послужить надо, — закончил спич министр.