Виктор Лихачев - Единственный крест
— И Вадим Петрович, что — обиделся?
— Конечно. Чуть драться не бросился, еле успокоился.
— Ну и глупый. Сидорин доброе дело сделал, а слов благодарных засмущался. Вот и выставил колючки…
— Теперь-то я это понимаю. И Вадим тоже.
В этот момент в кофейню вошла женщина. Вошла робко, словно бедная крестьянка, впервые переступившая порог роскошного барского дворца. Она подошла к Юрию, заказала кофе.
— Идите к подругам, Люба, я сейчас принесу.
— Спасибо. Только… Хорошо, принесите.
И Братищева, а это была она, подошла к знакомому столику.
— Здравствуйте, девочки.
— Здравствуй, Люба, — кивнула в ответ Толстикова.
— Привет, коли не шутишь. Лиса, — процедила сквозь зубы Глазунова.
— Присаживайся. — Толстикова.
— Спасибо.
— Ладно, Алиса, мне пора. Пойду я. — Глазунова.
— Подожди, Галина, мне вам кое-что сказать надо.
— Вот только без этого. Хорошо, Любочка?
— Без чего?
— Без штучек твоих лисьих. Поплачь еще. Вот и слезы выступили.
— Галина, не надо. Видишь человеку плохо? — вступилась Толстикова за Любу.
— Сама виновата. И рыбку скушать захотела и…
— Галя, — настойчиво повторила Лиза, — ты очень хорошо сказала про девочку. В каждой из нас была такая девочка. Твоя смотрит сейчас на тебя…
— Нет, что я должна — целоваться с ней?
— Хотя бы выслушай.
— Да, говорить она умеет. Хотя, нет… спрошу. Скажи мне, Любочка, помогли тебе твои ляхи?
— Какие ляхи? А, ты в этом смысле…
— Во всех. Когда в «Экспресс-газете» статью читать?
— Статьи не будет.
— Что так? Не взяли?
— Я решила не посылать. Во-первых, в «Окраине» первую статью изуродовали, у меня не так все было. По-человечески. А во-вторых… Впрочем, это уже не важно.
— Молодец, Люба.
Братищева благодарно улыбнулась Толстиковой, но улыбка также быстро погасла, как и родилась.
— Я, собственно, попрощаться зашла. Мало ли что. Знала, что увижу вас, вот и зашла. Сейчас в соцзащиту заходила… рядом… вот и решила…
— Ты что, уезжаешь куда? — спросила Толстикова.
— От себя, от совести своей не убежишь, — глубокомысленно изрекла Галина.
— Завтра в больницу ложусь, а в конце недели обещали сделать операцию.
— Погоди, ты о чем говоришь? — Глазунова будто впервые увидела Любу.
— Я не говорила раньше, а потом… вы сами понимаете, — Братищева говорила, с трудом подбирая слова. — Уставать стала быстро, голова болела и кружилась. Думала, что работаю много. Оказалось, что щитовидка.
— У кого ты была? — Галина стала по-врачебному деловита.
— У Розы Петровны…
— У Максимовой? Хорошо. Врач от Бога. Узлы?
— Два. Сказала большие, надо оперировать. Это рак, Галя, да?
— Почему сразу рак? После операции возьмут узлы на исследование и…
— Девочки, мне нельзя умирать. У меня Олька…
— Раньше времени не хорони себя, — сердито перебила Братищеву Галина.
— Люба, а сейчас куда ты ее устроила? — спросила Лиза.
Братищева махнула рукой, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.
— Вы же знаете, никого у меня. Родителей своих никогда не видела, а бабушек и дедушек, тем более.
— Прости, — не успокаивалась Толстикова, — а муж? Ну, то есть отец ребенка?
— Отец ребенка… Где-то катается колобком на бескрайних просторах Родины. Да он и не знает, что у него дочь растет… Я зачем в соцзащиту ходила? На время операции Ольку в интернат устроили. Сходила я туда. Ой, девочки, — и она все-таки заплакала, — это ужас. Сама детдомовская, но такого тогда не было. Представляете, вот такие крохи — и матом ругаются… Бедная моя девочка!
Зашмыгали носами и остальные. Первой взяла себя в руки Глазунова.
— Никаких интернатов!
— Правильно, Галя, — поддержала подругу Толстикова, — Олечка поживет у меня.
— Почему у тебя? — удивилась Глазунова.
— У меня хорошая квартира, я живу одна. Считаю, это лучший вариант.
— Лучший после моего. Не обижайся, Алисочка, но у тебя никогда не было детей…
— Причем здесь это? Ты считаешь, что я не смогу…
— Алисочка, ты все сможешь, — мягко перебила ее Галина, — а про детей я — еще раз прости меня, пожалуйста — по другой причине сказала: тебе придется весь свой уклад жизни менять. А у меня растет такая же, да к тому же еще и подружка Ольгина. Если у меня Любина дочь поселиться, никто даже не заметит, они и так целыми днями вместе. Это раз. Школа возле дома, а тебе ее придется через весь город возить — два. Убедила? И к тому же, мне без твоей помощи не обойтись все равно.
— Девчонки, как-то вы так… спасибо. Честное слово, я даже не ожидала. Не подумайте… вот, — и Братищева полезла в сумочку — направление уже взяла…
— Порви, — сказала Лиза. И неожиданно добавила:
— «Туда, где ругаются матом, идти ни за что не надо». Ой, это из меня Плюшкин — Озерский лезет.
— Я бы по-другому сформулировала, — решила тоже блеснуть поэтическим мастерством Глазунова. — «Где дети ругаются матом, идти надо с автоматом».
И добавила:
— Все равно из них ничего путного не получится.
— Они же не виноваты. И вообще, ты же врач! — возмутилась Толстикова. Но потом сбавила тон:
— А вообще-то ты, наверное, права.
— Однако мы отвлеклись. С Ольгой решили, что делать. Как быть с тобой? — Глазунова посмотрела на Любу, явно что-то прикидывая.
— А что со мной? Или… Ты же сама сказала…
— Да не о том я. Не надо тебе у нас в городе операцию делать.
— Но для Москвы у меня денег нет.
— Какие деньги. Люба? — искренне удивилась Толстикова. — Вадим Петрович обязательно достанет направление в Москву. И ты сделаешь операцию. Бесплатно. Правда, Галя?
— Ох, Алиска, совсем ты у нас ребенок! — улыбнулась Глазунова.
— Почему? Я сама видела по телевизору: если по направлению, то…
— Правильно, бесплатно. А потом перед операцией к Любашке подойдет анестезиолог. Все, что надо расспросит, в конце добавит: если, мол, у вас ко мне какие пожелания будут, милости прошу ко мне в кабинет. Люба возьмет конвертик, положит туда энную сумму — и в кабинет…
— Мне одна женщина рассказывала, — перебила ее Братищева. — Она не поняла, что еще ей желать. Такой милый человек, все расспросил. А потом она, уже после операции, два дня от унитаза не отползала.
— Это же… — у Лизы даже не нашлось слов, — он же клятву Гиппократа давал!
— Правильно. Но он же хозяин своего слова — сначала дал, потом взял обратно. К тому же, сама подумай, где сейчас Гиппократ? Сидит на Олимпе, и в ус не дует, а за него другие отдуваются… И вообще, Алиска, — продолжила Глазунова, — к нашему делу это отношения не имеет. Мы просто констатируем факты. А они вещь упрямая. После анестезиолога будет «сам» или «сама» — кто операцию сделает. Намекать никто не станет — больной придумает, как отблагодарить.
— Нянечке, чтобы палату вымыла, тоже надо, — меланхолично добавила Люба.
— Надо, — философски согласилась Галина, — а еще медсестре. Все дело в количестве драгоценного металла. Что говорить, Москва зажралась, конечно, но уровень там и у нас — небо и земля.
— Послушай, Галя, ты так спокойно об этом говоришь. Может, и ты — берешь?
— А кто бы мне дал, Алисочка? Я — участковый врач, терапевт. Чернорабочая медицины. Мое дело — ОРЗ и гипертония. У Вадима — другое дело. Захочет человек ребенка от армии отмазать — все отдаст.
— Хочешь сказать…
— Слушай, солнце мое, ты будто вчера родилась! — вскипела Глазунова. — Хорошо тебе было — за Мишей, как за каменной стеной, а на нашу зарплату попробуй, поживи. Ладно — мир? Все это разговоры. Что делать с Любой — вот вопрос.
— А вот Роза…
— А что, Роза? Она свое дело хорошо сделала, теперь надо, чтобы и другие все сделали хорошо.
Братищева сделала еще одну попытку:
— Роза Петровна говорила, что оборудование у нас отличное…
— Кто бы спорил… Решено. Ты, лиса, поедешь в Обнинск, — Галина была довольна собой. — Это то, что надо. Во всех смыслах.
Глава четырнадцатая.
Светлячковая поляна.
Разумеется, Лиза родилась не вчера. Даже когда был жив Миша, Толстикова не жила под стеклянным колпаком. Просто… просто она не видела, и не хотела видеть малейших изъянов у своих друзей. Муж спорил с ней, говорил, что друзей надо не идеализировать, а принимать их такими, какие они есть. Но переубедить Лизу было невозможно. И вот — всего несколько вскользь оброненных слов. Больше всего ее убила та небрежность, с какой Галя все это сказала.
И вообще, в последнее время Лизе явно не везло. Опять придирается Лебедева. Всем в «Шуваевском доме» было хорошо известно о совсем неплатонической дружбе между Лебедевой и директором музея Аркадием Борисовичем Слонимским. Толстикову никогда не волновали бабьи пересуды, но одинокая Римма Павловна особо не скрывала своей связи с пятидесятилетним отцом двоих взрослых детей. После смерти Миши Борис Аркадьевич был подчеркнуто внимателен к Лизе. Римме Павловне, по-видимому, это не очень нравилось. Фаворитизму находится место не только во дворцах, но и в скромных провинциальных музеях. Лебедева, немало сил положившая на то, чтобы завоевать слонимское сердце, хорошо понимала, что расслабляться в таком коллективе, где одни женщины, больше половины из которых одинокие, нельзя.
