Иэн Макьюэн - Солнечная
Биэрд заметил, что внимание аудитории рассеивается. На журналистов так и действовали обычно термины вроде «стандартного отклонения». Сзади некоторые переговаривались. В переднем ряду почтенного вида репортер закрыл глаза. Биэрд поторопился закончить речь. Безусловно, надо многое сделать, чтобы привлечь женщин в физику и дать им почувствовать свою нужность. Но не исключено, что попытки достичь равенства в будущем окажутся напрасной тратой усилий, поскольку есть другие области знаний, к которым женщины более склонны.
Журналистка, задавшая вопрос, сонно кивала. Кто-то сзади хотел было задать другой вопрос. Так все это и кануло бы в забвение, как обычно, но тут, вдруг вспыхнув, поднялась профессор науковедения, с громким стуком выровняла пачку своих бумаг о стол и на весь зал объявила:
– Прежде чем я выйду отсюда и меня стошнит – я имею в виду буквально вырвет – от того, что я сейчас услышала, хочу заявить, что отказываюсь работать в комиссии профессора Биэрда.
Под гомон вскочивших журналистов и скрежет отодвигаемых по паркету стульев она зашагала к выходу. С проснувшимся профессиональным интересом, обрадованные, они наперегонки устремились за ней.
Когда люди стали расходиться, профессор Джек Поллард, специалист по квантовой гравитации из Ньюкасла, недавно выступавший с Рейтовскими лекциями и, кажется, знавший все на свете, сказал Биэрду на ухо:
– Теперь вы вляпались. Понимаете, она постмодернистка, убежденная социал-конструктивистка, для нее человек начинается с чистого листа. Они, знаете ли, все такие. Не выпить ли нам кофе?
Тогда эти термины мало что значили для Биэрда. Мысль у него была одна. Так не подают в отставку. А потом – вторая, еще проще: надо как можно скорее уйти, – хотя он понимал, что Поллард хочет посплетничать. В иных обстоятельствах Биэрд с удовольствием посидел бы с ним часок в кафе. Это было сообщество, подвижная международная группа людей, любовно, ревниво, собственнически привязанных друг к другу, и с героических времен рождения теории струн все они, за исключением умерших и отступников, вместе разъезжали по свету в поисках своего Грааля – объединения тех фундаментальных взаимодействий с гравитацией. Они поняли ограниченность струнной теории, придумали суперструны, гетеротические струны, чтобы этими тропами прийти под просторный материнский кров М-теории. Каждый прорыв порождал новый ряд проблем, противоречий, физических несообразностей. Тогда, значит, десять измерений; с оглядкой на супергравитационщиков – одиннадцать! И семь из них туго свернуты. Заново открытые Калуца и Клейн двадцатых годов; восхитительные сложности многообразий и орбиобразий. Пространства Калаби-Яу! И Большой взрыв, Вселенная в первую сотую долю секунды своего существования! Биэрд не играл в этом созидательной роли, недостаточно владел нужной математикой, но общую картину себе представлял. По разговорам и анекдотам. Струнный теоретик, застигнутый в постели с любовницей, успокоил жену: «Дорогая, я все могу объяснить!» Какой долгий и трудный был путь и еще ждал впереди – на краю возможностей человеческого ума и полный человеческих, слишком человеческих историй. Теоретик забыл об умирающей жене и все-таки не смог переформулировать задачу. Никому не известный недавний выпускник разрешил ряд противоречий в теории, но приступ вдохновения отнял у него здоровье. Знаменитая конференция постыдно проигнорировала старого корифея. Бездарный подхалим получил супергрант. Ссора двух гигантов, некогда работавших в одной лаборатории.
Да, он с удовольствием поболтал бы, но чувствовал, как стягивается вокруг него что-то вроде темноты или ее эмоционального аналога. Он попал в беду и должен раствориться, пока еще больше все не испортил. Он наспех извинился перед Поллардом и остальными, взял портфель, вышел из зала и через вестибюль и парадную дверь – на улицу. Солнечный свет и шум города приглушили его беспокойство. Так же мог бы подействовать вид гор. Может быть, из ничего весь этот шум. Проходя мимо, он расслышал обрывки уличной пресс-конференции профессора Нэнси Темпл, напевные и рассудительные: «…попытка возродить евгенику… низменный взгляд на человеческую природу… неолиберальное наступление на коллективизм…» Эффектные фразочки для бульварных газет. Некоторые журналисты использовали в качестве письменных столов крыши автомобилей, другие уже передавали материал по телефону. Она, наверное, не понимала, что мишень здесь отчасти – правительство. В одной из его комиссий скандал. Очередная оплошность Блэра.
Переходя улицу, Биэрд не обернулся на голоса, окликавшие его по имени. Не дари прессе материал на себя. Но на другой день, прочтя, что он «с позором бежал», под заголовком «Нобелиат говорит ученым барышням “НЕТ”», подумал, что, пожалуй, стоило тогда вернуться.
Поначалу казалось, что история эта дохлая, однодневка. После небольшого извержения утренних заголовков на два дня все стихло. Он решил, что пронесло. Но за это время одна газетка провела изыскания. В субботу была вскрыта «любовная жизнь» Биэрда и искусно сплетена с мотивом «нет – женщинам в белых халатах». В воскресенье тему подхватили другие газеты, где он фигурировал теперь как «новый Казанова», ученый сатир, «неуемный лауреат». Упоминалось убийство Олдоса, но прежняя инкарнация Биэрда как безобидного, рассеянного рогоносца, простака и игрушки своей ветреной жены была для удобства забыта. Теперь он был неприглядным персонажем, соблазнителем женщин, которых изгонял из науки. Более серьезные газеты представляли его как физика, скатившегося к «генетическому детерминизму», фанатичного социобиолога, чьи идеи о гендерных различиях восходят к социальному дарвинизму, который, в свою очередь, породил расистские идеи Третьего рейха. А затем какой-то лихой журналист, скорее из злого озорства, чем по убеждению, предположил, что Биэрд – неонацист. Никто этого обвинения всерьез не принял, однако другие газеты ухватились за ярлык, как бы не соглашаясь с ним и для страховки употребляя в кавычках. Биэрд стал «неонацистским» профессором.
Одна левоцентристская газета напечатала статью, где утверждалось, что большинство различий между мужчинами и женщинами суть социальные конструкты. В ответ Биэрд написал слабенькое саркастическое письмо, всего шесть строк, истратив четыре часа и двадцать черновиков: в наши дни мужчина не может забеременеть, и вина за это целиком лежит на обществе. Письмо напечатали, но никто его как будто не заметил.
Через неделю та же газета опубликовала дискуссию Биэрда с Темпл и союзниками на тему «Женщины в физике» в Институте современного искусства. Он решил прекратить кривотолки насчет его взглядов. Трибуну делили с ним университетские гуманитарии, в большинстве мужчины, и все настроенные враждебно. По необъявленным причинам профессор Темпл отсутствовала и прислала вместо себя коллегу. А где все естественники? – допытывался он перед началом у организаторов. Никто не знал.
Театр был распродан. В другом зале зрители могли наблюдать по мониторам. Прессе удалось создать ажиотаж. Люди хотели увидеть современного монстра во плоти и ужаснуться. Когда он встал, послышались даже охи. Под презрительные стоны Биэрд прошелся по той же территории, ссылаясь на те же когнитивные исследования, но в бо́льших подробностях. Когда он упомянул о результатах метаисследований, показавших, что речевые способности девочек выше, чем у мальчиков, его подняли на смех, а один из оппонентов грозно встал и обвинил в «примитивном объективизме, с помощью которого он хочет сохранить и упрочить социальное господство белой мужской элиты». Когда этот человек сел, его приветствовали такими бурными криками, что можно было подумать, на носу революция. Озадаченный Биэрд не уловил связи. Он растерялся. Позже он раздраженно спросил у собравшихся, считают ли они гравитацию тоже социальным конструктом, вслед за чем из публики поднялась женщина и суровым учительским голосом потребовала, чтобы он задумался над «гегемонистским высокомерием» своего вопроса. Какое он имеет право? С соизволения каких инстанций он считает для себя возможным ставить вопрос таким образом? Он опешил, он не знал, что ответить. «Гегемонизм» был распространенным ругательством. Еще одним было «редукционалист». Биэрд с досадой заметил, что без редукции не было бы науки. Кто-то крикнул с места «Вот именно!», и в ответ раздался продолжительный смех.
Профессора Темпл замещала Сусанна Аппельбаум из Тель-Авивского университета, читавшая лекции по когнитивной психологии. Она была легонькая, как птичка, в своем красно-синем платье и со щебечущим голосом под стать. Она нервничала на публике и начала неловко. Отношение к ней аудитории, видимо единодушной во всех вопросах, было двойственным и подозрительным. Тут имелись свои «за» и свои «против». С одной стороны, женщина, она была слабый гегемон, а из-за своей неуверенности – тем более слабый. (Биэрд подумал, что, кажется, осваивается с этим термином.) Кроме того, через несколько минут стало ясно, что она все-таки возражает Биэрду. С другой стороны, она была еврейка, израильтянка, то есть принадлежала к угнетателям палестинцев. Возможно, была сионисткой, возможно, когда-то служила в армии. По ходу ее речи враждебность зала росла. Публика была постмодернистская, с антеннами, чутко улавливавшими колебания идеологической линии. Если ей говорили не то и не те, сердце ее обращалось в камень. Дама из Тель-Авива откровенно признала реакционность своей позиции, поскольку разделяла с Биэрдом многие исходные допущения. Она была объективисткой, то есть полагала, что мир существует независимо от языка, который его описывает, она одобряла редукционистский анализ, она была эмпириком и с гордостью объявила себя «рационалистом в традиции Просвещения», что, как почувствовал Биэрд по растущему недовольству в рядах, попахивало уже регрессией, если не прямо гегемонизмом. От биологического когнитивного отличия полов никуда не деться, настаивала она, но мы должны основываться только на эмпирических данных. Есть человеческая природа, и у нее есть эволюционная история. Мы не рождаемся в виде tabula rasa[12]. К тому времени, когда она закончила вступительную часть, ей уже было трудно удержать внимание публики.
