Иэн Макьюэн - Солнечная
Две недели он не мог думать ни о чем другом. Не читать газет, как советовала ласковая Мелисса, было выше его сил. Когда в двухкилограммовой кипе утренней прессы не появлялось ничего нового, он испытывал странное, болезненное разочарование от предстоящей пустоты, оттого что на весь день оставлен без пищи. У него возникла тяга к чтению об этом чужаке, об этой аватаре с его фамилией, о селадоне-монстре-соблазнителе, отказывающем женщинам в праве заниматься наукой, о проповеднике евгеники. Он не мог понять, каким образом к нему прилип этот последний ярлык. Но после нескольких прогулок в непогоду, среди детских колясок и пускателей змеев, у него родилось возможное объяснение. Третий рейх бросил нехорошую тень длиною в пятьдесят с лишним лет на ту часть генетики, которая касалась людского материала, – по крайней мере, в глазах людей, близко не знакомых с предметом. Допустить, что гены, генетические различия, эволюционное прошлое в какой-то степени влияют на познавательные способности мужчин и женщин, на культуру, для некоторых было все равно что войти в концлагерь и принять участие в трудах доктора Менгеле.
Когда он поделился этой догадкой с приятелями-биологами, они над ним посмеялись. Это древность, семидесятые годы, теперь пришли к единой точке зрения, не только в генетике – вообще в ученом мире. Ты ожесточился. Выпей еще стаканчик! Но что они знали о журналистах и о постмодернистах? Биэрд решил просто. Держись своих фотонов: нулевая масса покоя, нулевой заряд, никаких препирательств в человеческой плоскости. Его работа по искусственному фотосинтезу двигалась хорошо, в лабораторной модели солнечный свет уже эффективно расщеплял воду на водород и кислород. Человечество нуждается в новом, безопасном источнике энергии, и здесь он может принести пользу. Это – его спасение. Да будет свет!
При всей своей решимости он думал, что позор будет преследовать его многие годы. И чем же кончилось? Ничем. Его аватара исчезла. За ночь Биэрда сдуло с газетных страниц – его место занял скандал вокруг договорного футбольного матча, и началась медленно заживляющая амнезия. Первое время к его услугам мало обращались, но через четыре месяца он выступил с шестью короткими беседами об Эйнштейне по Всемирной службе Би-би-си. Исследовательская группа в Германии соблазнила его украсить своей фамилией ее фирменный бланк. Кембридж воспользовался случаем, чтобы сманить его из Импириал-колледжа; Импириал ответил козырем, предоставив ему еще двух сотрудников и еще больше денег. Заполучить его пожелал и лондонский Юниверсити-колледж, в качестве наживки присудив почетную степень; не пожелал отстать от него Калифорнийский технологический, и позвали к себе старые знакомые в Массачусетском.
Как великодушно было общественное мнение, как приятно действовал на ученый мир блеск нобелевской медали, как славно смазывались шестеренки механизма грантов!
К тому моменту, когда его такси, обогнув Трафальгарскую площадь, уткнулось в дорожную пробку на Стрэнде, он уже опаздывал на полтора часа с лишним. Прошло пять минут, никакого продвижения. Он вдруг понял, что последние четыре часа все его мысли вертелись исключительно вокруг задержки и собственного раздражения, но сейчас это безвылазное сидение в неподвижном автомобиле стало для него поистине невыносимым. Он просунул двадцатифунтовую бумажку в щель шоферу, отделенному от него перегородкой, вылез из машины вместе со своим багажом и покатил его в сторону отеля «Савой». Пешком он может опоздать еще больше, но ему было легче уже оттого, что он действует как человек, который спешит, а не просто думает о том, что спешит. К тому же тащиться с грузом, лавируя среди пешеходов и обгоняя их, это та разминка, о какой он мечтал не один год. Растрепанный, с перекошенным узлом пурпурно-красного галстука, в дорогом неглаженом шерстяном костюме и пальто, слишком жарком для нынешней английской зимы, кривобоко продвигаясь вперед, когда одна нога бодро шагала, а другая неуклюже подволакивалась, он прыгал кузнечиком по Стрэнду, этакий жирный мальчик с пружинной ходулей. Через минуту его напугал кинжальный укол в груди, где-то в самом низу левого легкого, меж забытых, редко посещаемых альвеол, и он сбавил шаг. Не стоит жертвовать жизнью ради собрания, каким бы важным оно ни было. Машины снова задвигались, и его освободившееся такси проехало мимо, пока он телепался к отелю.
В холле его поджидали два организатора конференции. Молодой забрал у него чемодан, а старик в блейзере, с посмертной маской вместо лица в пигментных пятнах, тяжело опиравшийся на трость, показал на свои часы и повел его вверх по лестнице.
– Все хорошо, – проскрипел старикан, с усилием вытаскивая свое тело из роскошного отельного гравитационного поля. – Мы переиграли порядок выступлений. Ваша речь через пять минут.
Биэрд выслушал его не без удовольствия, чувствуя себя рядом с ним моложавым и неприступным; было приятно ступать по толстому ковру, и боль в груди прошла.
Еще один официальный представитель, более молодой, но рангом повыше, по виду индус, распахнул перед ним легкие двустворчатые двери, за которыми их встретила разноголосица чайного перерыва. После ритуальных вежливостей – огромная честь, спасибо вам, мы вас так ждали, насчет опоздания можете не волноваться – этот молодой человек, Салил, чье имя Биэрд запомнил во время обмена мейлами, рассказал ему о том, какая его ждет аудитория: корпоративная публика, госслужащие, несколько университетских ученых и никаких журналистов.
Но Биэрд слушал вполуха, его взгляд, скользнув поверх плеча молодого человека в темном костюме, обшаривал холл с гомонящей толпой. На покрытых белыми скатерками столах в обрамлении высоких окон с видом на темнеющую Темзу стояли квадратные фарфоровые тарелки с горкой бутербродов – минимум хлеба, максимум деликатесов, совершенно восхитительные оладьи. Даже с такого расстояния он разглядел толстые розоватые ломтики копченой семги. Вокруг были искусно расставлены блюдечки с ломтиками лимона, этими желтыми ротиками, раскрытыми в завлекательной улыбке, но на них почему-то никто не обращал внимания. Нельзя сказать, что он хотел есть, скорее это была фаза, которую он сам определял как «предголод». Иными словами, он представил себе, как будет приятно через какой-нибудь час положить несколько таких бутербродиков себе на тарелку и жевать их, поглядывая на реку. А еще какое разочарование он испытает, если закуски унесут раньше времени, как только закончится перерыв, а это наверняка произойдет, когда придет его черед выступать. Лучше перестраховаться и съесть несколько бутербродов прямо сейчас.
А Салил продолжал вводить его в курс дел:
– Это консервативная публика – корпоративные инвесторы, не ученые, – так что желательно не слишком вдаваться в технические детали.
Разворотом плеча Биэрд дал понять о своем желании распорядителю, человеку, несомненно, тонкому и сметливому, и тот, протягивая ему белый конверт, воскликнул:
– Вам обязательно надо подкрепиться! А это ваше вознаграждение.
Через минуту Биэрд держал в руке тарелку, а на ней мясистые куски копченой семги с укропом и молотым черным перцем, проложенные тонкими ломтиками белого хлеба, девять увесистых тарталеток – число лишь потенциально опасное, поскольку он не обязан был смести всю партию. Но он смел, и довольно быстро, хотя и без большого удовольствия и даже не вспомнив о реке, поскольку какой-то тихий заика вознамерился рассказать ему о том, как сын сдавал экзамен по физике, а потом ему представился высокий сутулый мужчина с торчащей рыжей бородкой и неправдоподобно широко расставленными огромными глазами, в которых читалось обвинение. Джереми Меллон специализировался на городских проблемах и городском фольклоре. Биэрд, к тому времени приступивший к шестому бутерброду, задал напрашивавшийся вопрос: что привело Меллона сюда?
– Вообще-то меня интересуют повествовательные формы, порожденные климатологией. Это такой эпос, за которым стоит миллион авторов.
У Биэрда его слова сразу вызвали недоверие. Рассуждения в духе Нэнси Темпл[13]. Люди, разглагольствующие о повествовании, воспринимают реальность словно под хмельком, так что все ее проявления для них имеют одинаковую ценность. Но ему даже не пришлось говорить «как интересно», поскольку народ уже дружно ставил на стол тарелки и стаканчики и спешил занять свои места, а старик с тростью делал ему гримасы и снова постукивал пальцем по циферблату, и времени осталось только на то, чтобы избавиться от тарелки с тремя последними тарталетками.
Биэрда провели на специально воздвигнутую сцену и посадили на оранжевый пластиковый стул за вазоном с тошнотворными красными и желтыми тюльпанами. Он старался на них не глядеть. Все происходящее казалось нереальным. Перед ним пологим полукругом сидели две сотни человек. Столько розовых лиц – какой-то абсурд. Говорок отзывался в зале эхом. Отель «Савой» тихо качался, как на волнах, словно соскользнул в реку и его подхватил прилив. Он не удержал зевоту и только сумел ее замаскировать за счет напрягшихся ноздрей. Признаться, его слегка подташнивало, и когда одышливый техник с крапчатой кожей и тяжелым запахом изо рта то ли из-за гнилого зуба, то ли по причине воспаленных десен наклонился к самому его лицу, чтобы прикрепить к лацкану микрофон, лучше от этого не стало.
