Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

Югана умолкла, потянулась к стакану, отпила два маленьких глотка разведенного спирта.

– Это похоже на правду, а не на легенду, – шепнула Лена Андрею, а старая эвенкийка поглядела на них и снова перенесла взгляд на огонь костра.

– Эвенки разбросали по пустой земле все крупные орехи, – продолжала Югана. – Вах сказал: «Люди моего племени, эту землю не должен больше трогать огонь. Огонь любит хвойный лес. Мы сильнее огня. Березы будут беречь кедры. Пусть живут рядом.» И Вах послал женщин на далекую березовую гриву, и они привезли оттуда в обласах маленькие березки и рассадили белоствольные деревца на выжженной земле.

Все привезли стройные молоденькие березки. А Ланки выкопала дерево длиной в облас, изогнутое коромыслом. Долго смотрел на Ланки и березу вождь. Потом сказал девушке: «Когда я умру, ты станешь женой молодого вождя. Посади эту березу и вырастет дух Материнства эвенкийских женщин». Ланки взял в жены молодой вождь. Но не рожала она детей и молила березу Материнства дать ей сына. Береза молчала. Пять раз приходила жена вождя к березе, пять лет просила. На шестой год, весной, Ланки пришла к березе, ножом ударила по стволу, брызнул сладкий сок. Жена вождя поставила туес. Наполнился туес до краев соковицей. Сказала Ланки: «Я взяла твою кровь. Возьми и ты мою». Ножом разрубила она свой палец. Кровью облился ствол. Сказала тогда береза жене вождя: «Обмой моим соком рану, и заживет палец». Еще велела женщине береза выкупать живот соковицей и идти спать в чум мужа. И тогда у Ланки родился сын.

Югана затянулась трубкой так, что сразу окуталась клубами сизого дыма.

– Позднее вошло в обычай, – пояснил Андрей тихонько, – обязательно сажать на этой земле молоденький кедр, когда у эвенка рождается сын. Родится дочь – женщина привозит сюда березку. Здесь растет кедр моего отчима. А рядом с березой Материнства…

– Югана показывала, мне свою березу. Унга, ее бабка, сажала деревцо, – тоже шепотом говорила Лена.

Плещутся тихо о берег вечерние волны. Тихие думы у Юганы о далекой юности на этой земле. Пусть вспоминает Югана. Не нужно тревожить ее. Сегодня она переговорила со всеми духами урмана. У всех просила счастья Андрею и Лене.

Восходящее солнце хлынуло на землю. Умирал утренний костер на берегу маленького озера Ащал. Об этом озере ходили у эвенков разные легенды: что оно без дна, что в нем живет злой дух, который пенит и волнует озеро даже в безветренную погоду. На этих-то берегах прошлой осенью выпустили Костя с Ильей около двадцати соболей с меткой на ушах. Нужно выяснить, прижились ли на берегах Ащала щенята, вскормленные кошками, не потянуло ли их обратно, к дармовым кормам Соболиного острова.

Вечером положил Илья в клетки-ловушки духмяную паргу с мясом. Не пустыми оказались на утро ловушки. Восемь соболей метались и урчали в них. Тане нужно знать, как себя чувствуют зверьки на воле, вдоволь ли добывают корма, не страдают ли болезнями, охотно ли пойдут на подкормку в летнее время. Все наблюдения она подробно записывала в дневник.

После завтрака собрались Андрей с Леной в священный лес кедров и берез. Югана, проводив их немного, вернулась, закурила трубку и все поглядывала на реку.

– Что ты рассматриваешь там, мама? – спросила ее Тамила.

– Уши молодые разве не слышат? Мотор стучит, люди едут к нам, – ворчливо сообщает цыганочке Югана.

Действительно, через час к берегу причалила мотолодка.

– Петка-журналист приехал на Березовую речку, – приветливо сказала Югана, пожимая Петкину руку.

– Он самый, Югана!

– Это Тамила. Дочь Юганы, – указав трубкой на цыганочку, добавила старуха: мол, знакомься. – Садись, пей маленько винки. Потом плохие известия говорить станешь Югане, – наливая в стакан разведенный спирт и ставя его на берестяной лист, говорила старая эвенкийка.

– Почему ты, мама, думаешь, что он привез плохие известия?

– Хорошие новости по Югану сами летят. Плохие – люди везут.

– Костю осудили на три года, – сказал Петка, когда выпил спирт и закусил вареным язем.

– Дробью медведя не стреляют. На честного человека ловушку не ставят. Пошто Костю посадили в каталажку? – удивилась Югана.

– Я был на суде. Костя маленько сглупил: от защитника отказался…

– Кто таки щиты? – спросила Югана, не понимая слова «защитник».

– Это человек, который защищает подсудимого, – пояснил, как мог, Петка.

– От закона щит не нужен честному человеку. Правильно сделал Костя… Югана слушает Петку-журналиста.

– Обвинили Костю вот в чем: незаконно пользовался самолетом, занимался отловом соболей в запретное для охоты время, отстреливал лосей без разрешения…

– Хо! Слепой суд ругал зрячего человека. Пошто охотники, рыбаки Югана молчали?..

– Те, кто был на суде, не молчали…

– Костя в каталажке сидит?

– Да, Югана.

– Гул-Сашка, председатель, писал бумагу?

– Есть у меня от председателя подробный материал. Но главным защитником Кости будешь ты, Югана…

– Понимает Югана журналиста-Петку.

– Я напишу о тебе, Косте, Илье и самолете в газету…

– Петкино перо – дух правды. Оно имеет сильный голос, его должны слышать люди Югана, – убежденно говорит старая эвенкийка.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Шло на урез юганское короткое лето. Середина августа, но отощавшее солнце уже с ленцой поглядывает на землю, теряет лучи в низких облаках и тучах. Укорочен путь солнца – на тепло да ласку скуповатым становится оно, убывают дни.

По Улангаю гуляет вкусный запах свежеиспеченного хлеба, вместе с сизым дымком стелется по земле. Готовят женщины припас для страдной таежной поры – шишкобоя, заготовки кедрового орешка. Скоро обезлюдит деревня: и старые, и малые уйдут в урманы.

Сушатся сухари, стряпается сдоба и тоже сушится. «Буль-бух», – выговаривают густые сливки под ударами крестовидных пестов в маслобойках. Сбивают масло ребятишки да старухи в самодельных конусовидных бочоночках из кедровой клепки. Передразнивают стукоток маслобоен деревянные ступы. Толчется в муку урак, сушеная рыба. В тайге без ухи скучно желудку. Бросишь в котелок с кипятком пригорошню-другую урака – готова уха. Размачивай сухари, пей, хлебай. Шишкованье – время горячее, некогда разносолы готовить.

В каждой ограде улангаевского дома сгустился жирный устойчивый запах дегтя. На рогулинах под навесом бывают на ветру детские чирки и мужские бахилы. Голенища у чирков из просмоленного брезента. Не от бедности таежники пришивают к головкам из толстой бычьей кожи брезентовые голенища. Брезент жары не боится. У костра обувь сушить можно быстро. А главное – обутка получается легкая, ногам удобная.

Рвутся выстрелы то у одного дома, то у другого. Подростки пристреливают ружья в огородах, стреляют по дверям банек. На дверях разрисованы углем зверушки да птицы. Хвастается сосед перед соседом, у кого ружье лучше и кучнее бьет.

Югана тоже готовится шишковать. Как можно в такую пору усидеть дома – добро в тайге пропадет. Тамила нынче пойдет в девятый класс учиться. Лена работает в больнице Медвежьего Мыса, но уже просила в райздраве о переводе в Улангай. Могут не отпустить – мало врачей в районном поселке. Андрей, конечно, пойдет с Юганой шишковать. Прихватит с собой альбом и карандаши, как обычно. Рисовать будет. Не оставляет эта страсть Андрея с детства: частенько тянется его рука к карандашу.

Из всех жителей Улангая одного Илью не магнитит желание пойти в чудный кедровый лес, не тянет туда его нынче. Точит Илью тоска, что пышную сосну древочервь. Одиноким чувствует он себя. Отказалась от Ильи Соня. Придется ему засматривать девку из другой деревни, В Улангае про Илью худая слава пошла.

Соня пустила ядовитый шепоток: «Сердце соколье, а смелость воронья. В постели от Ильи никакой услады…» И надо же такое сказать про парнину ядреного, крепкого. Старика за такие слова и то самолюбие заест.

С чего бы Соне про Илью молву пустить острее пальмы-рогатины? Разговор председателя с Соней с глазу на глаз тут ни при чем. Не здесь причина перемены Сониных чувств. Отсушила от Ильи Соню Андрониха.

Ходила Соня гордо, не клонилась ее голова на высокой белой шее, но схилил молодую женщину несчастный случай. Ночью остановился у деревенского берега промхозовский катер. Пошла Соня харч отпустить мужикам с водосплава. Поскользнулась в потемках невзначай… Салазками по льду скользнули по масленой половице ноги в лосиных тапочках. Выплеснулась боль в крике…

Только через неделю вернулась в Улангай Соня из райбольницы. Робкая, с притушенными глазами. Малиновые ее губы, полные, цветущие, приувяли. Не будет у нее ребенка от Ильи…

Не икалось Илье, когда он с Таней был на озере Ащал. Не долетели до него проклятия Андронихи, когда отсушивала бабка красу Сонину от раба Ильи. Отсушивание на Соню возымело действие. Возможно оттого, что колдовала теперь Андрониха в новой бане-лекарне, срубленной по весне квартирантом Павлом Скворцовым, который приехал звероводству учиться по направлению дальновидного председателя Сахалинцева.