Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Да, холодно здесь в Старом Свете.
– Но в Новом Свете тоже не жарко, – сказал я, – а в Париже наступили холода, уже осень.
– А нас согревает любовь, – засмеялась она.
– Мы не первые, кого в постели посещала эта мысль.
Однако некоторое время мы лежали молча, крепко обняв друг друга.
– Хелла! – наконец нарушил я молчание.
– Что?
– Хелла, давай, когда придут деньги, смотаемся из Парижа.
– Смотаться из Парижа? А куда?
– Все равно. Только бы смотаться, Париж надоел до чертиков. Хочу с ним на время расстаться. Поедем на юг. Может, там есть солнышко и тепло.
– Значит, мы поженимся на юге?
– Хелла, – сказал я, – ты должна мне поверить на слово, что я ничего не могу затевать, ни на что решиться, не могу даже думать об этом всерьез, пока мы не смотаемся из этого города. Я не хочу здесь жениться, не хочу даже думать о женитьбе. Давай скорей уедем.
– Я не знала, что твои планы так изменились, – сказала она.
– Я жил в комнате Джованни несколько месяцев, – сказал я, – и больше не могу так жить. Мне нужно отсюда уехать. Ну, пожалуйста.
Она нервно рассмеялась и легонько отодвинулась от меня.
– Ладно. Только я не могу понять, почему бежать из этой комнаты означает бежать из Парижа.
– Хелла, пожалуйста, не надо, – вздохнул я, – я не склонен сегодня к пространным объяснениям. Может быть, если я останусь в Париже, то опять помчусь, сломя голову, к Джованни и тогда…
Я осекся.
– Но почему тебя это мучает?
– Потому что я ничем не смогу ему помочь и не выдержу, если он станет опекать меня… Я американец, Хелла, и он думает, что я богач.
Я замолчал, сел на кровати и уставился в темноту. Хелла смотрела на меня.
– Он очень славный малый, я уже тебе говорил, но он такой надоедливый… вбил себе в голову такие вещи обо мне, он думает, что я сам господь Бог. А его комната – такая грязная, вонючая! Скоро придет зима, там будет холодно…
Я снова повернулся к ней и крепко сжал ее руки.
– Послушай, давай уедем. Подробности я расскажу тебе, когда нас уже здесь не будет.
Наступило долгое молчание.
– Так ты хочешь отправиться прямо сейчас?
– Да. Как придут деньги, давай снимем где-нибудь домик.
– А ты убежден, что тебе не хочется домой, в Штаты?
– Да пока нет, – простонал я, – не про это я тебе толкую.
Она поцеловала меня и сказала:
– Мне все равно, куда ехать, лишь бы быть с тобой.
– На дворе уже почти утро, – сказала она, – хорошо бы нам немножко поспать!
Я пришел к Джованни на следующий день поздно вечером. С Хеллой мы долго гуляли вдоль Сены, а потом я здорово поднабрался в нескольких бистро.
Когда я открыл дверь, в комнату ворвался свет. Джованни сидел на кровати, перепуганный насмерть, и кричал:
– Qui est là? Qui est là?[136]
Я остановился на пороге, чуть покачиваясь, и сказал:
– Это я, Джованни, не шуми.
Джованни посмотрел на меня, лег на бок и, отвернувшись к стене, заплакал.
«Господи Иисусе», – подумал я и тихо прикрыл за собой дверь. Потом достал пачку сигарет из кармана куртки и повесил ее на стул. Зажав сигарету в пальцах, я подошел к кровати и склонился над Джованни.
– Брось, малыш, не плачь. Ну, пожалуйста, перестань плакать.
Он повернулся и взглянул на меня. Веки у него покраснели, в глазах стояли слезы, а на лице застыла странная улыбка – жестокая, виноватая и в то же время счастливая. Он протянул мне руки, и я, примостившись рядом, поправил волосы, сбившиеся ему на глаза.
– От тебя несет вином, – выдавил он.
– Вина я не пил. Поэтому ты так перепугался и теперь плачешь?
– Нет.
– А что случилось?
– Почему ты от меня ушел?
Я не знал, что и ответить. Джованни снова отвернулся к стене. Я надеялся, вернее, думал, что ничего не испытываю в эту минуту, но в самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
– Ты никогда не был моим, – сказал Джованни, – и, по правде сказать, никогда здесь не жил. Не думаю, что ты меня обманывал, но и не говорил никогда правду. Почему, Дэвид? Бывали дни, когда ты все время сидел дома, читал, открывал окно или что-нибудь стряпал. Я не сводил с тебя глаз, но ты никогда ничего не говорил, а если и смотрел на меня, то невидящим взглядом. И так каждый день, пока я зарабатывал нам на жизнь.
Я молча смотрел мимо Джованни на квадратные окна, залитые слабым лунным светом.
– Чем ты был занят все время? Почему всегда молчал? Ты нехороший человек и сам это знаешь! Бывали дни, когда ты улыбался, а я тебя ненавидел в эти минуты, мне хотелось ударить тебя, разбить в кровь твое лицо. Ведь ты улыбался мне, как улыбался каждому встречному, ты разговаривал со мной так же, как со всеми. И всегда врал. Ты вечно таился от меня. Думаешь, я не знаю, что, когда мы занимались любовью, тебя не было в постели. Ты витал где-то, неизвестно с кем, но только не со мной. Что я тебе? Пустое место, пустое. Ты отдавался мне, но не дарил мне счастья. Никогда.
Я поискал сигареты. Пачка оказалась у меня в руке. Я прикурил и решил, что надо что-то сказать, сказать и навсегда уйти из этой комнаты.
– Я не могу жить один, ты же знаешь, я тебе это не раз говорил. Что случилось, Дэвид? Неужели мы никогда не будем вместе?
И он снова заплакал. Я сидел и смотрел, как слезы Джованни падают на грязную подушку.
– Раз ты меня не любишь, я умру. Пока не было тебя, я хотел умереть и не раз говорил тебе об этом. Как это жестоко – пробудить человека к жизни только для того, чтобы он потом еще страшнее мучился перед смертью.
Мне многое хотелось сказать ему. Но язык не слушался меня. И все-таки не знаю, что я испытывал к Джованни в эту минуту. К нему я не испытывал ничего, и в то же время испытывал страх, жалость и все возрастающее желание.
Он взял у меня сигарету изо рта, затянулся и сел на кровати.
– Такой, как ты, в моей жизни впервые. Я не был таким до знакомства с тобой. Слушай, Дэвид! В Италии у меня была жена, которая относилась ко мне очень хорошо. Она любила меня, и я любил ее. Она обо мне заботилась и ждала дома, пока я не возвращался с работы, с виноградников, и между нами даже мелких ссор не было. Никогда. Я был моложе и еще не знал того, чему позднее научился – не знал всех этих ужасных вещей, которым ты меня обучил. Я считал, что все женщины такие, как моя, и мужчины такие, как я, думал, что ничем от них не отличаюсь. Тогда я не знал, что такое горе и одиночество, потому что рядом была женщина, и мне не хотелось умереть. Я хотел одного – жить до старости в своей деревне, работать на винограднике, пить домашнее вино и спать со своей женой. Я тебе не рассказывал про свою деревню? Она очень древняя, на юге Италии, стоит на холме и окружена стеной. Ночью, когда мы гуляли с женой, другой мир за стеной не существовал для нас – этот грязный, огромный, далекий мир. Мне даже не хотелось его повидать. Однажды мы с ней любили друг друга у этой стены.
Да, я хотел навсегда остаться в своей деревне, хотел есть спагетти, пить вволю вино, иметь кучу детей, стареть и толстеть. Вряд ли я тебе тогда понравился бы! Много лет назад мы могли встретиться с тобой в моей деревне – ты бы разъезжал по ней в какой-нибудь уродливой, толстобокой американской машине, пил бы наше вино и смотрел бы от нечего делать со своей равнодушной американской улыбочкой на меня и на нас на всех. Ты проехал бы мимо и после рассказывал бы друзьям о том, что видел, убеждая их непременно съездить в эту деревню, потому что она чертовски живописна.
И ты бы не имел понятия о нашей тамошней жизни, однообразной, прекрасной, трудной, но полной страстей, как теперь не имеешь никакого понятия о моей жизни. Наверное, я жил бы там куда счастливее и не знал бы ваших гадких американских улыбочек. У меня была бы моя собственная жизнь. Несколько последних ночей я лежал в этой комнате, ждал, когда же ты, наконец, вернешься и почему-то думал о том, как теперь далеко от меня моя деревня, как страшно жить одному в этом холодном городе, где всегда промозгло и сыро, среди людей, которых я ненавижу, где нет тепла и солнца, которое всегда есть у нас, и нет человека, с кем бы можно было поговорить или разделить жизнь, где я нашел любовника, который ни мужчина, ни женщина, а что-то непонятное. Ты не знаешь, нет, какая это пытка – лежать ночью без сна и ждать кого-то. Наверняка ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь, не знаешь никаких страхов, оттого ты так улыбаешься и думаешь, что комедия, которую ты ломаешь с этой коротковолосой, круглолицей девчонкой, и есть настоящая любовь.
Он бросил сигарету, и она задымилась на полу. Он снова заплакал. Я окинул взглядом комнату и подумал: «Нет, я этого не вынесу».
– Но в один погожий, недобрый день я ушел из деревни. Это был день моей смерти. Никогда не забуду этот день. Господи, почему я и вправду тогда не умер?! Помню, солнце сильно припекало мой затылок. Я шел по дороге, оставив позади деревню, сначала шел в гору, потом спускался по пологому склону. Как сейчас вижу: рыжую пыль под ногами, гальку, разлетающуюся в разные стороны, низкорослые деревья по обочинам и наши плоские домики, отливающие на солнце всеми цветами радуги. Помню, я плакал, не так, как плачу сейчас – горше и сильнее; с тех пор, как ты со мной, я даже разучился плакать. И тогда первый раз в жизни я захотел умереть. Я только что похоронил своего ребенка на кладбище, где покоились мой отец и деды, и бросил жену, которая плакала от горя в доме моей матери. Да, у меня был ребенок, только он родился мертвым. Когда я увидел его, он был весь серый, скрюченный и не издавал ни звука. Мы пошлепали его по попке, окропили святой водой, помолились Господу, но мальчик не проронил ни звука – он был мертв. Совсем маленький мальчик, он мог вырасти сильным красивым мужчиной, и, может быть, даже таким, как ты, и тогда Жак, и Гийом, и вся наша омерзительная шайка педерастов днем и ночью мечтала бы о нем и гонялась бы за ним. Но он родился мертвым, мой мальчик, наш с женой мальчик, он родился мертвым. Когда я понял, что он мертв, я сорвал со стены распятие, плюнул на него и швырнул на пол, мать и жена заголосили, а я выбежал из дому. Мы похоронили ребенка на следующий день. После этого я ушел из деревни и приехал в этот город, где господь Бог покарал меня за мои грехи, за то, что плюнул на распятие. Здесь я умру. Это точно. Не думаю, что когда-нибудь еще увижу свою деревню.
