Ирина Муравьева - Веселые ребята
— Красиво, — вздохнула бабушка Лежнева, — у нас так не умеют. Когда еще у нас так шить научатся?
И прикрыла глаза задрожавшими веками. О, у них в семье любили молчать. Чего другого, а этого не отнимешь. Он тоже любил. И обе они это знали. Орлов понимал, что нужно увидеть Чернецкую и что-то сказать ей важное, но он не знал что. У нее пошла кровь. Оттуда, что ли? И ее увезли на «Скорой помощи»? И потом ей делали операцию под наркозом? Вынимали из нее этого их ребенка?
Опять что-то черное, как пелена, и жгущее, как огонь, накрыло его с головой, опять он ослеп от стыда. Потом глубоко несколько раз вздохнул, и зрение вернулось. Ну, и как теперь быть? Позвонить ей? Так ведь подойдет, скорее всего, эта кикимора, нянька ее! Прикинуться, что это не он, а кто-то другой? За ней ведь теперь, наверное, следят. Нет. Тогда нужно подойти к ее дому и подождать, пока она выйдет. Ее уже отпустили из больницы, это ясно. Значит, рано или поздно она выйдет из дому, это тоже ясно. На улицу. Погулять, в конце концов.
Но прошла неделя — он слонялся по Неопалимовскому, меняя поочередно болгарские рубашки с голубой на розовую, с розовой на голубую, — а ее все не было. Тогда он позвонил. Никто не взял трубку. Он дождался вечера, остановил какую-то девчушку лет десяти с толковыми глазенками, сунул ей двушку и велел набрать 241-66-37, попросить Наташу. Девчушка посмотрела понимающе и быстренько набрала номер обгрызанными ноготками. Сердце Орлова колотилось. Он все-таки любил Чернецкую, это точно. И ребенок этот, которого никогда не будет, сильно мучил его, хотя Орлов становился слепым от стыда, когда думал о нем.
— А где Наташа? — спросила умная девчушка.
Что-то ей там ответили.
— А, на даче… А когда вернется?
Опять ей что-то ответили.
— Где дача? — зашептал Орлов. — Спроси там, где у них дача?
— А где у вас дача-то? — послушно повторила девчушка.
И, кивнув головой, повесила трубку.
— На Николиной Горе, — быстро, боясь забыть, сказала она.
Прошла еще неделя, прежде чем он выяснил, что это за гора и какие электрички туда ходят. Он становился совсем мужчиной, в нем бушевала злоба, и с каждым днем тот подрастающий мальчик, которым он привык быть, отплывал все выше, все дальше, — высоко в ослепительную листву, слегка обжигающую ему лоб и веки, в то время как мужчина, который наконец задышал в нем полной грудью, этот «мужик», как почему-то хотелось ему обратиться к себе самому, набирал все больше и больше сил, так же как волосы, мощно разросшиеся на середине его живота, становились все жестче и жестче.
Мимо проходили девушки и смотрели на него прищуренными глазами. У них были тонкие талии и кругленькие бедра. Некоторые нравились ему даже очень сильно, и — не будь этого ихнего ребенка, которого все равно не будет, и того, что ей в больнице что-то там делали, пока она спала под трубками и марлями, — не будь этого, он бы с радостью подошел к какой-нибудь и что-нибудь сказал ей такое… Он вообще-то знал, что сказать.
Он бы сказал: «Слушайте, девушка, из какой вы сказки?»
Это нравилось ему больше всего, он сам придумал такую фразу. Намного ведь лучше, чем: «Слушайте, девушка, где это я вас видел?»
Но девушки продолжали мелькать, со своими прищуренными глазами и кругленькими бедрами, а он, не обращая на них никакого почти внимания, ехал в электричке, чтобы отыскать Чернецкую, увезенную от него на Николину Гору.
На Николиной Горе был жаркий июльский полдень. В глубине заросших жасмином и лиловым плющом дачных веранд томились пенсионеры в полосатых пижамах, а грубые их домработницы в полинявших сарафанах полоскали на реке подсиненные простыни. Пахло свежесваренным вареньем и какими-то полевыми, только что сорванными или, может, еще живыми цветами. Орлов внимательно заглядывал в каждую калитку, надеясь ее увидеть. Качели скрипели тоскливо и раздраженно, словно они тоже кого-то искали. Ее не было нигде, ни под одним яблоневым деревом — хотя другие девушки в купальниках валялись под яблоневыми деревьями на вытертых одеялах, мусолили журнальчики, ее не было ни на одной садовой скамейке — хотя и там сидели какие-то морщинистые старухи с осоловелыми от жары внучками, не было ее, не было. Мимо проехали двое на велосипедах, размахивая полотенцами.
— Эй! — крикнул Орлов своим новым мощным басом, и они приостановились. — Эй! Где у вас тут искупнуться можно?
Он был весь липким и потным под своей розовой болгарской сорочкой.
— Да вон! — сказали они и взмахнули полотенцами налево.
— Далеко? — спросил Орлов, радуясь, что захватил из дома плавки.
— Не, — сказали они и умчались.
Голубоватый от зноя и стрекоз пруд был обнесен забором с распахнутой в центре калиткой. Перед калиткой на обыкновенном бухгалтерском стуле сидел немолодой бывший военный, за повышенный интерес к спиртному выгнанный из неповоротливой Красной армии, в которой спиртным интересовались практически все, но только некоторым пришлось за это поплатиться.
Розовый, во всем болгарском, подошел к калитке молодой Орлов.
— Пропуск, — хриплым перегаром дохнул на него бывший военный и растрескавшейся, пылающей от жаркого солнца пяткой (кеды валялись рядом) наступил на собственный, только что сплюнутый окурок. — Гони пропуск.
— Какой? — злым молодым басом спросил широкоплечий Орлов.
— Иди на… — радуясь, что можно высказаться, ответил военный. — Кому говорю!
Кровь заиграла в его отравленном теле.
— А ты не выражайся, — прищурился Орлов и темными зрачками поймал на ветке сияющую ото лба до когтей беззаботную птицу. — А то сам пойдешь.
— Га… га… га… да… я т-т-те… кому, бля, сказа-а-а, — захрипел военный и приподнялся на своем когда-то коричневом стуле, — да-а я т-те, бля…
Неожиданно для такого, почти уже неживого человека, он размахнулся и изо всех сил оттолкнул Орлова от калитки, раскачав в его глазах мирную голубизну пруда.
Орлов не упал.
— Убью, бля-я, изур-род-д-дую, бля-я, — в восторге зарыдал военный и, обнажив младенчески розовые, со следами черных зубных корешков, десны, двинулся на Орлова со своими поднятыми, как в опере, дряблыми руками. — Да-а-а, га-а-а, я т-т-те-е…
— Спокойно, Гагарин, — приказал Орлов и, сжав молодецкий кулак, спихнул военного обратно на стул, — кому сказал!
— Ну, урою, — счастливым голосом вскрикнул военный, — ну, ты, бля, припер!
Он опять привстал и обрушил на Орлова несколько ударов сразу. Один из них пришелся по носу и был таким неудачным, что свежая, яркая кровь тут же бросилась из раздувшихся орловских ноздрей на болгарскую рубашку и всю ее перемазала. Орлов вытер кровь тыльной стороной ладони и ею же, тыльной стороной ладони, как гильотиной, срезал военному голову. Голова сделала естественную попытку отвалиться от остального туловища, но, поскольку ладонь молодого Орлова была все же не такой острой, как железо, шея бывшего военного чудом удержала голову на плечах, но сам он стал при этом дергаться, выпучил глаза и, прохрипев «бля, милицию!», опустился обратно на стул, потеряв ненадолго дар речи. Это обстоятельство позволило Орлову безбоязненно зайти на запрещенную территорию и быстрым своим взглядом окинуть ее всю целиком. Он увидел скамейку, вокруг которой валялись костлявые велосипеды, снятая с ног обувь, мячи и майки. Потом он увидел несколько мужских затылков, щек, плеч, рук и лодыжек. Все это двигалось и сверкало, страшно волнуясь оттого, что и на самой скамейке тоже находилось что-то вроде солнца, не такого, может быть, обширного и желтого, как небесное, но не менее небесного, жаркого и притягивающего. Орлов прищурился и мысленно приказал затылкам и велосипедам расступиться. Они расступились, и он увидел Чернецкую.
Ту, с которой у них был ребенок, которого не будет. Которую только что оперировали под марлями и трубками. Из-за которой он не заговорил до сих пор ни с одной из мелькающих мимо девушек. Ту самую Чернецкую, которая была его женщиной и стала женщиной благодаря ему.
Она сидела на скамейке в полосатом — синяя полоска, красная полоска — заграничном купальнике. Волосы ее были распущены, голова слегка — как она часто это делала — откинута назад, ноги вытянуты и положены одна на другую. Она задумчиво шевелила пальцами обеих ног, словно и ими прислушиваясь к тому, что, перебивая друг друга, заливали возбужденные ухажеры. Ярко накрашенные ногти ее ног блестели на желтом песке, словно кто-то рассыпал возле лавочки горстку красных бутонов. Орлов сделал шаг по направлению к ней и вдруг почувствовал, что ему нечем дышать.
«Это от крови», — быстро подумал он и провел рукой по ноздрям.
Крови уже не было, ноздри оказались сухими. Тогда он снял кеды, закатал сначала штаны, потом рукава рубашки (не выделяться, все-таки пляж) и быстро пересек разделяющее их нагретое и вязкое расстояние. Чернецкая увидела его, идущего к ней по песку, окровавленного, обозленного и босого. Она посмотрела на него секунду-другую не отрываясь, и узкие глаза ее вдруг засинели, как у только что прозревшего новорожденного котенка. Она не приподнялась ему навстречу и не выразила радости. Напротив, брови ее стали обидчивыми, а губы скривились. Орлов не успел опомниться, как она перевернулась на лавочке, нарочито оказавшись к нему спиной, и капризно сказала прилипшему к ней мужичью с их брошенными вповалку велосипедами:
