Ирина Муравьева - Веселые ребята
— Дурой будешь, если не уведешь, — сказала ей московская родственница, которой, может быть, просто надоело, что Зоя Николавна каждую ночь спит у нее под плитой. — Быстро надо действовать, пока он не остыл. Он член партии?
Зоя Николавна разузнала, и оказалось, что нет, не член.
— Значит, по партийной линии не сковырнуть, — обрадовалась родственница, — потому что, если бы был член и жена бы пошла права качать в партком, тут его можно было бы напугать до полусмерти, он бы к тебе на пушечный выстрел не подошел. Потому что мужики — что? Мразь, слизь, и чуть припугнуть — полные штаны. Сильный пол, как говорится, это мы, женщины. Раскачивай семью. Чем можно, тем и раскачивай.
Зоя Николавна закусила персиковую нижнюю губу и принялась раскачивать. Встречаться — кроме как на работе или если заехать на машине в подмосковный лес — им было негде. Приятелей и друзей у гинеколога, во-первых, было немного, свободных квартир ни у кого, а во-вторых, не стал бы он — по занимаемому положению — никому доверяться. Исходя из этого, Зоя Николавна придумала дьявольски смелую и рискованную штуку. Подкараулив любимого человека после изнурившей его хирургической операции (рожала и никак не могла родить сорокашестилетняя учительница кройки и шитья), Зоя Николавна как бы на ходу и совсем небрежно сказала Чернецкому, что ему звонила жена, которая уехала на дачу к подруге, вернется только завтра вечером и просит не беспокоиться.
— Откуда вы знаете? — осмотрительно называя ее на «вы», спросил гинеколог.
— Ну, я заснула случайно у тебя в кабинете, — опустив ангельские глаза, ответила Зоя Николавна, — а тут телефон. Ну, и я, знаешь, со сна, случайно схватила трубку, и она даже ничего не заподозрила, подумала, что ты кого-то специально посадил к себе в кабинет, ждал звонка из Минздрава, и она просила передать, что едет к этой подруге и больше ей будет неоткуда позвонить…
— Ясно, — мрачно и одновременно весь загоревшись, сказал гинеколог.
— Мы, значит, вместе сегодня? — уточнила Зоя Николавна.
Гинеколог перевел глаза на ее неуловимую талию, туго стянутую халатом.
— Я могу прямо сейчас уйти, — сказал он, чувствуя сильную неловкость за свое мальчишеское нетерпение, — жди меня возле овощного.
Когда ничего не подозревающая Стеллочка открыла своим ключом дверь, в квартире было темно и тихо, но что-то ей все-таки не понравилось, и поэтому, сбросив в коридоре белые туфли на высоких шпильках и налив себе стакан молока из холодильника, она просунула голову в кабинет мужа, и тут же молоко миллионом брызг разлетелось из разбитого стакана по еще в мае натертому Марь Иванной паркетному полу. В лунном предательском свете Стеллочка отчетливо увидела гинеколога Чернецкого, крепко спящего в объятиях молодого ангела, который, как только Стеллочка появилась на пороге, неторопливо открыл свои небесные глаза и бесстрашно встретил ими остолбеневший и наполнившийся ужасом взгляд Стеллочки.
— Что это? — сначала прошептала, а потом перешла на крик и визг Стеллочка. — Ой, что это, что это, о, тварь, кто это, мерзость, дрянь, сволочь, откуда это, вон, вон, вон из моего дома, да как ты посмела, как ты посмела, девку привел, девку, да ты еще не знаешь, что я с тобой сейчас сделаю…
С этими словами она подскочила прямо к кровати и, не обращая внимания на негодующий ответный рык гинеколога, попыталась сорвать с омерзительной парочки одеяло. Однако заведующий отделением Чернецкий не зря все же провел с визжащими и кричащими женщинами большую часть своей непростой жизни. Вместо того чтобы выскочить как ошпаренный в чем был (а он был вовсе ни в чем) из постели, он выкатил на Стеллочку непримиримые глаза и заорал в ответ, чтобы она сама убиралась куда подальше из его комнаты. Завязалась яростная схватка за обладание одеялом, но поскольку Стеллочка была абсолютно одна, а любовников оказалось вдвое больше и они, судя по всему, готовы были скорее умереть, чем уступить, Стеллочке пришлось изо всех сил плюнуть в своего мужа и эту его приблудную шлюху, попасть частично на шлюхин подбородок, частично на мохнатое плечо гинеколога, а потом, ни секунды не мешкая, перебежать, рыдая, из кабинета в спальню. Там она принялась выкидывать из общего шкафа носильные вещи гинеколога, разодрала от ярости несколько прекрасных заграничных рубашек и совсем потеряла свой миловидный облик, потому что все ее складно соединенные друг с другом черты исказились до неузнаваемости и что-то ведьминское, исконно женское проступило в этом испанском лице, несколько даже одуревшем от бешенства.
Пока мать его единственного ребенка рвала и метала прекрасные заграничные вещи, гинеколог Чернецкий наспех оделся и вывел из супружеской квартиры ужасно огорченную и голубоглазую санитарку Зою Николавну. В темноте Неопалимовского переулка Зоя Николавна упала на грудь любимого человека, и у нее началась истерика.
— Ладно, ладно, детка, — пробормотал гинеколог, гладя вспотевшими ладонями талию санитарки, — что-нибудь придумаем, не плачь только…
Подкатило такси. Гинеколог Чернецкий сунул таксисту пятерку, поцеловал соленые от слез щеки Зои Николавны («до завтра, детка, не плачь») и медленно вернулся к себе в квартиру. В квартире все было перевернуто вверх дном, а дверь в спальню изнутри заперта на ключ.
— Стелла, — грубо сказал гинеколог и стукнул в эту дверь пяткой, — открой немедленно.
— Сволочь, — сказала Стеллочка.
— Хорошо, — устало согласился Чернецкий, — я люблю другую женщину.
В ответ раздалось гробовое молчание.
— Для тебя, кстати, — сказал он, — тут не должно быть ничего нового. Мы давно чужие. Что ж ты думала, что я монахом стал за это время?
Стеллочка не отвечала.
— Хватит, — сказал он, — ты мне скажи, чего ты хочешь: разводиться?
— Интересно, — задумчиво произнес успокоившийся вдруг голос Стеллочки, — ты действительно думаешь, что я такая идиотка, или притворяешься?
— Не понял, — встрепенулся гинеколог Чернецкий, который и в самом деле не все понял.
— Ты, значит, думаешь, что я буду разводиться и разменивать квартиру? Совсем, что ли, ничего не соображаешь? Нет и нет! Я подожду, пока ты подохнешь и квартира достанется мне! Я отсюда шагу не сделаю!
— С чего ты взяла, что я подохну первым? — поинтересовался заведующий отделением.
— Потому что на десять де-е-евчо-о-онок по статистике девять ре-е-ебя-я-ят! — издевательски и немного фальшивя, как всегда, когда доходило до музыки, спела Стеллочка. — Потому что люди медицинского труда редко живут долго! А я уж, будьте любезны, постараюсь! Подохнешь как миленький!
Она вдруг распахнула дверь, и гинеколог Чернецкий даже отпрянул. Перед ним стояла настоящая, кубинская, судя по облику, ведьма. Волосы ее торчали во все стороны, черные глаза извергали пламя. Она была в красном лифчике, похожем на цветы мака. Над левой грудью вздрагивал довольно большой синяк с кровянисто-желтым подтеком.
— А вот это что такое? — раздувая породистые ноздри, спросил гинеколог Чернецкий и ткнул пальцем в Стеллочкин некрасивый синяк. — Целоваться изволили?
Стеллочка торопливо схватила валяющуюся на кровати черную кружевную шаль — подарок ко дню Восьмого марта от мужского коллектива Дома дружбы, набросила ее на остаток слишком крепкого поцелуя и, подбоченясь, пошла на гинеколога Чернецкого ничем не хуже, чем Майя Плисецкая в балете «Кармен-сюита».
— Квартиру ты не получишь, дочь не увидишь! Можешь убираться к своей лимитчице! Слышал, что я сказала?
Появившись на работе после почти совсем бессонной ночи и зайдя первым делом в процедурную, где старшая медсестра Анастасия Михайловна, полная крашеная блондинка с вытравленными перекисью небольшими усиками, обрабатывала нагноившийся на чьем-то рыхлом животе шов, гинеколог Чернецкий первый раз почувствовал, что все эти женщины, включая дочь, жену и любовниц, вызывают в нем страх, смешанный с легким физическим отвращением. Он ощутил себя мальчиком, круглоголовым и застенчивым, которому вечно влетало то от матери, то от учительницы, и приходилось врать, боясь, что тебя вот-вот застигнут на чем-нибудь ужасном, постыдном, и тогда начнется крик, ор, визг, угрозы. Потом, когда круглоголовый мальчик вытянулся в высокого и красивого, прекрасно зарабатывающего благодаря отцовским связям молодого специалиста, начались другие крики и другая ложь, и теперь ему казалось, что он много лет ничего и не делал, а только медленно проваливался в какую-то темную, затягивающую его воронку, которая и есть, собственно говоря, не что иное, как ЖЕНЩИНА. Эта воронка, кажущаяся уютной, теплой, прячущей от мира, тысячью мельчайших щупалец зацепила его, как крючками, вдоль и поперек изодрала всю его добротную мужскую оболочку, и теперь, окровавленный и израненный, он делает судорожные движения, пытаясь отцепить от себя эти микроскопические закорючки, но у него ничего не получается, потому что у воронки нет дна, внутри ее нет просвета и выхода обратно тоже нет, — остается только зажмуриться и продолжать это утомительное и отталкивающее путешествие.
