Дитмар Дат - Погода массового поражения

я набираю «хвала коммунизму», прикола ради: брехт, то-сё, коминтерн, также и песня предлагается в формате mp3, но я себя жалею — иначе меня после этого схватит персонал и интернирует, гуантанамо, чпок. это, естественно, мой внутренний мурун из меня прет, почему бы тогда еще не спросить у гугла эту штуку, как там ее, точно: «russian woodpecker», пока я отсюда не ушла и не удалилась в покои, где Константин от беспокойства о моем местонахождении уже, надеюсь, все ногти сгрыз, ага: russian woodpecker, куча документов, кажись, горяченькая тема: «the russian woodpecker was a notorious soviet signal that could be heard on the shortwave radio bands worldwide» «this powerful soviet radar signal was quickly dubbed the “russian woodpecker”»[79], и, очевидно, еще один чокнутый сюжет, искать в том же уголке, где и заварушка с haarp: «speculation about the purpose of the signals ranged from submarine communication to weather control, even mind control and mood changing, however, the general consensus finally arrived at a form of over the horizon radar system — something the west was experimenting with, too!»[80] из википедии можно узнать, что между июлем 1976-го и декабрем 1989-го коротковолновые радиоприемники всего мира ловили перестукивания на десяти герцах: тук-тук, оттого и дятел.

в 1988-м американская федеральная комиссия по связи изучила этот сигнал — анализ данных установил временной промежуток между ударами в примерно 90 минут, спектр частот между 7 и 19 мгц, ширина полосы частот от 0,22 до 0,8 мгц и время передачи около 7 минут у каждого, в конце концов, ко всеобщему удовлетворению якобы выяснилось, что речь шла о радарной системе, которая вопреки кривизне поверхности земного шара могла через горизонт прощупывать изменения в ионосфере, которые в силу ионного следа от ракетных двигателей

командные пункты находились в гомеле, на территории сегодняшней белоруссии, и в комсомольске-на-амуре в сибири; надеюсь, мурун в рамках своего высокотехнологического шпионажа не соберется когда-нибудь еще и

правильно, сама виновата, я могла бы тем же путем отправиться назад в номер, которым я оттуда пришла, — чего я хотела, винную карту изучить? но так оно бывает, с витающим любопытством, беспутным переутомлением, плохим настроением, когда идешь на поводу у таких вещей, то непременно нарываешься на что-то, чего лучше бы никогда и не знал.

вон он сидит, за обитой медью стойкой, мой старый агент, а рядом с ним, хорошо, что эти двое меня не видят, жестикулирует в радостном возбуждении, в то время как оба налегают на пиво, чертов доктор, который меня тогда напрочь обоял своим шармом — тот же самый длиннющий шарф висит у него на шее, и каштановые брюки у меня тоже всплывают в памяти, только норвежский свитер у него новый, хоть с шарфом и ни в какие ворота не лезет, да какая разница: я делаю осторожный шаг назад, водой обтекаю угол — сердце стучит молотом, ускоренный русский дятел: всё обман, всё капкан, потому-то я и хочу просто взглянуть на эту махину, паломничество к великому технокапиталистическому свинству, разок побывать журналисткой-ищейкой — все оговорено, уже, может, годы назад, здесь замешаны тайные намерения и — да, может, и правда — саботаж? гнусно, собственно говоря, не то, что он меня в это втягивает, думаю я в лифте, исходя пеной от гнева и стыда, а то, что он нисколько мне не доверяет, что я для него? прикрытие — в случае, если террористическая диверсия, или что он там задумал, пойдет насмарку, он тогда укажет на меня костлявым перстом и скажет: сжалься, дорогой военный трибунал, у меня же внучка с собой, которая ни о чем

я принимаю душ, переодеваюсь, хожу из угла в угол, курю, правда с открытым окном — надо ведь принимать во внимание, что номер для некурящих, — но зато сразу две сигареты, одну за другой, барабаню пальцами по подоконнику, пусть только поднимется, засранец-заговорщик, я бы сейчас и правда просто взяла да отчалила обратно, это действительно своего рода нарушение доверия, которое уже не

чего это он вдруг стучится? вежливость, угрызения совести?

да пошел ты, старикан, но барабанят настойчиво, и потом, мне кажется, что я слышу голос, правда, нечетко, как будто в ковер покашляли, но голос женский, то есть значит это не изменник, я иду к двери, открываю, там стоит, со странной прической — волосы волнистые вместо гладких, темнее обычного, — с очень красивыми серьгами, чересчур ярко накрашенными губами, в довольно узком черном платье и дорогущих сандалиях на шнуровке, клавдия старик, она улыбается, потом оглядывается в коридор, снова смотрит мне в глаза и говорит: «would you let me in, please? just for a moment, we don’t have much time, we should[81]… нам надо поговорить, пока он не вернулся».

VIII

«искать все труднее, в то время как сны инфицируют реальность, в то время как у иллюзий появляются последствия и мотивы фракций попадают в кадр, чтобы гак же быстро… снова… из него… исчезнуть», она улыбается злобно и скользит пальцем по краю черного комода, на котором стоит выключенный телевизор, свет за окном уже не охряный, а пурпурный, он льстит ее лбу и щекам, она говорит загадками, уже без сильного американского акцента, как недавно, но меняет языковые оттенки — только что был аристократичный немецкий севера, теперь же что-то французящее: «я думаю, сила тяготения говорит о том, что мир хотел бы умереть…»

«мир?»

«да, мир».

она красива как раз настолько, насколько я себе иногда, в исключительно хорошие, то есть редкие, дни позволяю казаться красивой: будто бы я сотворила себя и ее, и тогда я понимаю, какой я должна казаться ей: скисшим, подавленным подобием, с поникшими плечами, неженственным придатком живота от дешевой жрачки, студенистыми глазами всмятку, пересохшими губами.

«что ж, мы ведь откуда-то еще, не только отсюда, но было… как там говорят? было неизбежно, что мы», теперь ее слова яснее, и когда она полностью открывает

шторы перед полуфабрикатом города, лежащего у наших ног, то смотрит на меня почти печально, «когда-нибудь появимся здесь, корделия. свобода воли… мы свободны, ибо смертны, если б мы были бессмертны, то нас однажды настигли бы последствия всего, что мы творим, тогда у ответственности не было бы пути отступления, и свобода пропала бы. но поскольку мы можем творить вещи, результаты которых нас переживут, мы свободны».

«я не понимаю тебя, и что ты вообще существуешь, тоже, э-э… бредовая мысль… и зовут меня не корделия».

она поводит правым плечом, что можно так аристократично сделать то, что любой дурак умеет, когда хочет сказать тебе, что плевать ему на твое возражение, мне тоже никогда не

«well, duh. i mean, sure you don’t[82], тебя зовут», сладкие губки танцуют, «клавдия старик, но я это в плане, эх, м-м, как же это там, филологическом, типа, в том смысле, что ты самая драгоценная дочь короля, yeah, а мы остальные две — гонерилья и регана. but it’s all coming apart anyway[83], я хочу сказать, мир долго не протянет, если выпускницы немецких гимназий больше не читают “лира”».

«короче, что… как там тебя, гонделья, рейган… и что ты…»

она подходит ближе, останавливается вызывающе близко и говорит: «можешь звать меня… наниди. yeah, nanidi will do it»[84].

это имя, которое я — «это имя, о котором ты в твоем, how shall i put it?[85] сегодняшнем состоянии можешь знать лишь то, что ты его однажды уже знала и потом забыла, другая форма… более длинная, может быть…» наниди.

типа я поборола ее своей тупостью и вместе с тем обидела, типа она разочарована несостоявшимся поцелуем, она отворачивается, вытягивает левую руку, кладет ее на экран телевизора, аппарат включается.

снег, пепел и муравьи кружатся за стеклом, маленькие динамики молчат, «у старого короля три дочери, он зовет их к себе», говорит наниди, звучит так, будто она во сне разговаривает, «потому что хочет, как он говорит, переложить ярмо забот со своих дряхлых плеч на молодые, — он спрашивает дочерей, так как он ныне отрекается от правления, земель и дел государственных, какая из них любит его больше остальных, чтобы принести ей самый щедрый дар».

откуда-то я это знаю, сказка, что ли? я ничего не говорю, мне, собственно, стыдно, она растопыривает пальцы, лежащие на снежном экране, и говорит: «регана и гонерилья дают тактически верные ответы, корделия, самая драгоценная, слишком скромна, кротка, слишком… ah, the heck with it»[86], она медленно перемещает ладонь из центра в правый верхний угол экрана, потом в левый нижний, я слежу за движением и метелью электронов как загипнотизированная: как это возможно? кончики ее пальцев рисуют линии в этом урагане, волнистые, округлые, будто они окунулись в сугроб частиц, в катодно-лучевую трубку заэкранья.

«заструги», говорит наниди и пытливо смотрит на меня из-под тяжелых век, может, мне если не «лир», то хоть это о чем-нибудь скажет, я же только облизываю нижнюю губу, совершенно сконфуженная, она продолжает расчесывать виртуальные хлопья тонкими пальцами — у меня тоже такие красивые? я спрашиваю: «кто это, заструги?»