Алексей Рачунь - Перегной
Тонкая нить сознания, как леска в руках невидимого и неведомого удильщика не отпускала меня и была пусть и тонкой, но необычайно прочной. Как не кувыркался я во время своего бесконечного, по тьме, полета, но все же сознание удерживало меня и напоминало о себе. Напоминало не всегда, а тогда только, когда я совершал, скользя во тьме, резкие движения. Незримая нить тут же напоминала о нашей связи и я начинал чувствовать.
Нет, тьма вокруг меня не пропадала, не рассеивалась и даже ни чуточку не ослабевала, но в этой беззвучной тьме вдруг начинал появляться какой-то плотный, глухой, давящий шум, какой бывает в ушах при резком наборе или снижении высоты самолетом. Присутствие этого шума и позволяло себя ощущать и чувствовать. Я не мыслил конечно, мыслей во мне никаких не было, но ощущение шума подсказывало, что в полете я буду находиться не вечно, что кроме состояние полета будут еще и другие состояния. Это ощущение-шум появлялось сначала изредка, очень ненадолго, потом чаще и чаще и длилось дольше. Я ослабевал от этих новых ощущений, они вдруг прерывались и меня опять настигало состояние безмолвного падения.
Наконец настал момент, когда я ощутил, одновременно с падением и шумом новое чувство – я ощутил жар. И одновременно с этим понял, что обрел способность ощущать свое тело, принимать от него некие сигналы, обрабатывать их, осмысливать и оценивать. Я начал мыслить. Видимо это открытие так поразило меня, что я опять забылся. Но вновь придя в себя ощутил тот же жар своего тела, ощутил и плотный шум в ушах, но, странное дело, не ощутил никакого, уже привычного мне, падения. Плотная тьма была вокруг меня и я не мог пошевелить ни рукой ни ногой, не мог открыть глаз, не мог издать звука – но я знал, эти действия мне присущи, эти действия мне знакомы, а значит я живу. И снова покинуло меня сознание и начался полет, а потом сознание вернулось и полет кончился. Видимо подлетал я ко дну своей черной пропасти и цеплялся за какие-то торчащие по ее стенам коренья. Они не могли остановить силы и инерции моего падения, но как могли, придерживали и приостанавливали его, задержками этими и толчками вгоняя в меня жизнь.
Теперь я жил. Я был слаб и немощен, но жил. Радость от этого переполняла меня и не было кроме радости никаких других чувств. Точнее были, но несравнимые, рядом не стоящие, да даже и не рядом, а и за версту. И эта радость наполняла меня как наполняет ветер сникший парус, и гнала, гнала мой хрупкий чёлн дальше и дальше, гнала к берегу под названием жизнь.
И постепенно, за чувством себя, своего тела, своего робкого сознания, начало появляться чувство окружающего меня мира. Я лежал, точно где-то лежал, лицом кверху, на спине – это я уже мог сказать с уверенностью. Кто-то ухаживал за мной, чем-то растирал мое тело, менял подо мною белье, вливал в меня снадобья. Я знал это не прикосновениями к телу, а переменой его состояния: разной температурой жара, жесткостью подстилки. В ушах теперь все время стоял плотный шум, полеты и падения прекратились, но тьма по-прежнему была моим постоянным спутником. Иногда в этой тьме начинали плавать причудливые световые пятна, - с рваными краями, похожие на следы поллюции, диковинных цветов, какие бывают, когда в темноте, сквозь закрытое веко слегка надавливаешь пальцами на глазное яблоко.
И вот настал момент, когда с появлением таких пятен вдруг ослаб наконец этот внутренний шум, но на смену ему пришло, нет, не безмолвие, на смену ему пришел другой звук. Где-то далеко, в отдалении, сквозь помехи и потрескивания, как в радиоэфире на коротких волнах, мне послышались голоса. Далекие и глухие, но человеческие, еще без различия в них слов, этакий сплошной гул, голоса.
Потом с появлением в глазах пятен, всегда стали слышаться эти голоса и я сделал первый свой осознанный вывод – пятна, это свет от какого-то источника, свет, сопровождающий людей. И действительно, с этим светом и этими пятнами наступали в моем состоянии перемены, чувствовался некий уход, менялись ощущения тела. Я медленно воскресал.
И в один момент, когда и пятна были на месте и наплывали из тьмы на мои глаза и сквозь шум слышались голоса вдруг кто-то будто бы вынул из ушей моих пробки и шум исчез, а речь приобрела отчетливость, я слышал человеческую речь.
Сначала зашипела каменка и пошел по помещению духмяный запах. Женский голос бормотал странные слова:
-Избавляю тебя, каменка, от жара, от пламя, а ты избавляй раба божьего путника болящего от уроков, от призоров, от ветреных переломов, от банной погани, от вечной муки, откель пришла, туды и пойди: с воды — на воду, с реки — на реку, с ветру — на ветер.
После этих слов меня как-бы накрыли легкой тканью и принялись сквозь нее охлопывать чем-то теплым и мокрым. Неведомое до того блаженство растеклось по всем членам, вкрадчиво, как лесть-отравительница, вползло в голову и я забылся.
Когда я пришел в себя в помещении совещались два женских голоса. Один уже известный мне, бабий низкий голос, другой молодой и звонкий.
Глухой, бабий голос говорил:
... недуг этот с ветру нападает, с печали, от дурного слова, с испугу, и окручивает тебя лихоманка-от.
- Говорят, будто ранее и болезней-то таких не было. - Спрашивал другой голос.
- Было, как не было поди. Но реже. Гораздо реже.
- Ранее ведь людей-от столько не было. Все промеж себя хорошо жили, дружно. Господу это любо было. А теперь времена антихристовы. Последние времена. И болезни последние.
- Поди преставится путник-то?
- Кто ж знает, на все воля божья. - Вздохнул бабий голос. - Наговору бы пошептать.
Звонкий, девичий голос вскрикнул и зашептал еле слышно.
- Говорят грех это. Батюшка запрещат такие вещи. От сатаны говорит все наговоры. Молитвою только лечить нужно ибо на все воля божья. Кто на травы нашоптыват, тот бога обманыват.
- Так-то он так, - забормотал бабий голос,- только стары люди-те поди лечились и им помогало. Не менее нас веру-то блюли, а то и крепче. Пока батюшка не видат, попробовать можно.
Женщины посовещались, пошептались и вот чиркнуло что-то, затрещал огонь и потянулся в ноздри резкий запах. Пахло как бы ладаном и какими-то травами. Бабий голос загундел:
- Двенадцать кохтей, двенадцать нохтей, двенадцать тёток! Пособляюся, помогаюся. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй болящего путника. Выйдите - изыдите, тело покиньте - дутая тетка, нутряная — другая, ветрена — третья, трясуча — четверта, головна — пята, хребтова — шестая, реброва — седьмая, жильна — восьмая, суставна — девята, поднокотна — десята, пальцева — одинадцата, костяна — двенадцата. Скатитеся с меня, пособите меня, помогите меня, откатите от меня, отвалите от меня, — с ясных очей, с черных бровей, с белого лица, с ретивого сердца, с лёхких, с печенки, с селезенки, со всей нутреной, пособите меня, помогите не на год годущий, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня. Аминь“.
Бабка бормотала и бормотала, а мне становилось все жарче и жарче. Жарче и изнутри и снаружи. И вмиг, когда мне показалось что от ширящегося этого жара сейчас опять покинет меня сознание в ноздри пролез невыносимо терпкий запах горелого чеснока. И я неожиданно чихнул.
Тотчас установилось молчание. А я чихнул еще раз. И тотчас зашебуршалось что-то, зашепталось и опять послышался голос:
-Стану бласловлясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из сеней в сени, из ворот в ворота. Стоит матушка апостольска церква. В апостольской церкви стоит престол. На престоле стоит Исус Христос и при ём андели все и архандели все. Помогите меня, раба-человека, ни на год меня, ни на два меня, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня.
Голос звучал бодро, и моя душа звучала вместе с ним пускай неслышно, но также радостно. Вдруг брякнула дверь и голос тотчас оборвался. Кто-то грузный вошел в помещение, аж подпросели половицы.
- Ворожите? - спросил властный мужской голос. Он был смутно знакомым, этот голос, что-то этакое при его звуке вспоминалось. Не памятью, а на уровне физических полуощущений.
- Ты, Настька, - обратился голос к кому-то, - вон пошла. Епитимья тебе будет.
Легкие ноги порскнули тотчас по полу и тумкнула, притворившись дверь. Повисла тишина.
- Тебя хто сюда звал, Кочуманиха - опять раздался мужской голос.
- Никто не звал, я сама пришла, как счастье.
- Ворожили?
- Да ты што, батюшко. Разве ж можно. Со скиту у меня с взапрошлого лета мази остались кое-каки, снадобья, дак я и принесла...
- Принесла. Воняет на всю баню ворожбой. Вот и копыта конская здесь, кора тополевая. Чесночиной воняет... Еще скажи не ворожили.
- Ну, ворожба не ворожба, а молитвы читали.
- Это каки молитвы ты, антихристова дщерь, читала?
-Каки-каки, - дразнился бабий голос со все нарастающими нотками сварливости, - всяки! Стары люди тем молитвам учили и сила от них есть.
- Сила. Сила в истинных молитвах. Над болящим надо молитву Святому Духу читать. А ваша брехня это не молитвы, а волхование...
