Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

Двери метро хлопнули у меня за спиной, и вдруг возникла Элли в светлом пальто, с синей кожаной сумкой через плечо и сигаретой в руке, она поднималась по Гренсевейен от площади Карла Бернера. Мы едва не столкнулись. Она остановилась, и я тоже, между нами был хорошо если метр. Я смутился, увидев ее в такой одежде вместо синего рабочего передника, она выглядела незнакомой и была женщиной, в этом было что-то непростое. Я почувствовал, что краснею, а она сказала:

— Привет, Арвид. Стоишь красуешься?

Запах ее духов смешался с морозным воздухом и повис в нем, а духи были самого сильного действия, во всяком случае, в штанах у меня произошло восстание, что и есть смысл всякого парфюма.

— Да нет, вообще-то я шел домой. Я выходил в двойную, вечер и ночь.

Мне хотелось рассказать о мужчине, который упал на пол и бился в проходе, но у меня не хватило на это сил.

— Так небось у тебя голова пухнет, — сказала она, и я кивнул и сказал:

— А ты разве ездишь с Карла Бернера?

— Я переезжаю, — сказала она, — поэтому немного опоздала. Тип, с которым я жила раньше — нет, не будем о нем, идиот несчастный. Но теперь я сняла квартиру у Музея Мунка, на той стороне парка Тёйен, тамошняя станция метро мне тоже подходит. Так что заходи в гости, раз мы так близко живем. Мы могли бы весело провести время, — она улыбнулась.

— Да, конечно, было бы здорово, — сказал я, хотя сомневался, что смогу зайти к ней, я в это не верил, но она громко назвала свой адрес.

— Я его никогда не запомню, — сказал я.

— Подожди-ка, — сказала она и стала рыться в синей сумке, нашла старый конверт и ручку, ей было почти сорок, а мне двадцать едва.

— Повернись спиной, — сказала она с улыбкой, — и немного наклонись вперед.

Я повернулся и наклонился, и она медленно написала адрес, положив конверт мне на спину, духи пахли резче, от прикосновений ее рук ссадина в горле заныла, и она делала это мягко, касалась меня, сейчас заплачу, подумал я. Но не заплакал, и Элли засунула конверт с названием улицы и номером дома в карман моей куртки, по-прежнему медленно, по-прежнему стоя позади меня и наклонившись надо мной, она поцеловала меня тоже сзади, ее рот коснулся моего уха, я почувствовал запах духов и ее тело в незнакомом мне светлом пальто, в голове теснились бесформенные дикие мысли.

Я дошел до дома, сразу на кухню, достал из холодильника апельсиновый сок и выпил большой стакан, потом пошел в гостиную, достал из-за спинки дивана постель, залез под одеяло и уставился в потолок. Я пытался собрать все, что роилось у меня в голове, в одно целое.

Я проспал весь день и все еще валялся в постели, когда она приехала на трамвае из школы. Я слышал, как она открыла дверь своим ключом и сняла в прихожей уличную одежду. Моя одежда тоже висела там, так что она знала, что я дома, но пошла первым делом на кухню, как взрослая женщина со своими привычками, выработанными за много лет под одной крышей, налила в чайник воды и поставила его на огонь. Было слышно, как шипят капли на донышке. Она всегда пила чай, когда приходила, ее уже не рвало по утрам, и до мой она ездила лишь пару раз в неделю. Возможно, дом теперь был здесь. Потом она достала из сумки учебники, разложила их на кухонном столе и просидела час или больше за уроками, пока я дремал в предвкушении в гостиной, потом она пришла и залезла ко мне под одеяло, а после мы сидели на диване, закутавшись в одеяла, как мы любили, и все еще был вечер, стемнело рано, как всегда в декабре, но темнота была не кромешная. Я курил, и огонек сигареты краснел, а серо-седой дым расплывался едва видимый над нашими головами, сквозняк сносил его вдоль стены и выдувал в окно, открытое на Финмарксгатен. За окном шумело движение в обе стороны, и огни машин мигали в окнах с двойными стеклами, скользили по Мао и наплывали даже на диван. На перекрестке свет менялся с зеленого через желтый на бесконечный красный и назад. Мы были разгоряченные, потные, и кожа наверняка блестела, и я часто думал, что если бы кто-то увидел нас, когда мы вот так сидим, то он увидел бы то, чего ему никогда не обрести, чего не хватает в его жизни, и это было бы ему жало в плоть.

Я протянул ей сигарету, но она не взяла. Я повернулся. Она опустила глаза.

— Эй, — сказал я.

— Угу, — ответила она.

— Все в порядке?

— Да.

— Ты уверена?

— Ты сегодня был не такой, как всегда.

— Что значит — не такой?

— Не знаю. Просто не такой.

— Но все было хорошо? Тебе было хорошо?

— Да.

— Значит, все хорошо.

— Ну да, — сказала она, уткнулась в одеяло и тихо заплакала. Возможно, она плакала давно, но я не услышал и не заметил. Я обнял ее за плечи и притянул к себе.

— Есть только ты и я, — сказал я, — только ты и я, и мы делаем вещи, о которых никто не знает, а они сердятся, потому что хотели бы об этих вещах узнать, чтобы жить так же хорошо, как мы, но им не дано узнать. Только нам с тобой может быть так хорошо. — И я крепко обнял ее, руки ее висели вдоль тела. Она не положила их мне на плечи, не обняла, не коснулась меня как обычно. Она заплакала и сказала:

— Но я так не чувствую. У меня чувство, что все видели, чем мы занимались. Что мы были не вдвоем.

Я не знал, что сказать. Я выпустил ее плечи, докурил сигарету, затушил окурок в пепельнице между стопками книг на столе. Я погладил ее по спине.

— Ты вчера была дома?

— Да, — сказала она.

— Плохо съездила?

— Да уж.

— Может, ты просто устала? — спросил я. — Поспи, хотя еще и рано. У тебя уроки есть?

— Я уже сделала. Осталось чуть-чуть, но я смогу написать их завтра за Дейхмановской библиотекой, уже не холодно.

— Ну вот и славно, тогда поспи.

— Я устала.

— Я полежу рядом. Мне не надо ни на встречу, никуда.

— Как хорошо! — сказала она, и мы легли рядом, я натянул на нее одеяло и обнимал ее, пока она не уснула, а после этого встал, пошел голый на кухню, сел за стол и скрутил сигаретку. Я мерз у открытого окна и еле держал спичку, раскуривая сигарету. Я не мог понять, как она узнала, что я думал о другой.

22

Меня разбудил звук подъезжающего автомобиля. Я не знал, где я, какое сейчас время суток. Я был бездомный, безымянный, не привязанный ко времени. Может, мне двенадцать, а может, шестьдесят восемь. Но потом я открыл глаза, увидел койку надо мной и узнал ее по всем былым годам, и вспомнил свою жизнь, и вспомнил во всех подробностях вчерашнюю ночь, и разом вернулся к нам на дачу. Но я чувствовал какой-то подвох, как будто что-то более подходящее, более для меня лестное пропало вместе со сном.

Я услышал, что машина подъехала и встала, не выключая мотора, потом кто-то повернул ключ в зажигании, и стало тихо. Я оторвал голову от подушки, осторожно прижался лицом к стеклу и выглянул в окно. Это приехало такси. Рассвет только проклевывался, как сухой серый порошок в воздухе, как перец, то черный, то серый, и машина стояла к дому черными лакированными дверями и казалась неизвестной марки, но это была «ауди», совершенно точно, а вот табличка на крыше не горела. Молодой шофер вышел из машины, обогнул ее и пошел вдоль дома. Он перешагнул через две ветки сваленной сосны и мой велосипед, брошенный рядом со стволом, двинулся дальше к террасе и пропал из поля моего зрения. Я не понимал, откуда он здесь. Я выбрался из нижней кровати как мог быстро, ой, как же болит голова, ой, ой, слишком много кружек пива было вчера, это точно. Я потрогал щеку, ее дергало и крутило, взял брюки со спинки стоявшего у кровати стула, и майку взял я, и темно-серый свитер с красной отделкой, прежде принадлежавший отцу, впрочем и теперь тоже, отец ведь жив, не умер, всё это я взял в охапку под мышку и вышел в маленький коридорчик перед туалетом, где справа от двери на гвозде висела нарисованная моим братом картинка: пляж в почти оранжевом утреннем солнце, на востоке вроде бы кусочек совершенно ровного Лэсё и в пределах видимости Хирсхолмен с торчащим строго в небо маяком. Я протопал мимо кухонного закутка в гостиную, где нашел маму перед зеркалом полностью одетой, в синей с белыми цветами куртке и темно-синих брюках, волосы вздымались над головой свежевымытой волной. Одной рукой она красила губы красной помадой, в другой держала синюю дамскую сумочку, на плече лежало пальто. Светлое, кремовое, почти белое. На полу стоял синий кожаный саквояж. Резиновые сапоги с молнией. Но у мамы были странно узкие глаза, как будто она могла только щуриться в зеркало.

На террасе ждал шофер. Там же стоял Хансен, свет из гостиной освещал его локоть и бедро, подсвечивал половину лица, оно было как свет лагерного костра, здешнее освещение, а с той стороны совершенно другое — перечно-серый свет с неба. Шоферу было от силы года двадцать два, они трепались и смеялись, сунув руки в карманы. Возможно, они были знакомы, шофер и Хансен. Городок небольшой. Хансен тоже полностью одет, в темном пиджаке и светлых брюках, непривычное зрелище, как будто собрался в важные гости, на свадьбу, лень рождения или, возможно, юбилей. Я никогда не видел его при таком параде. Сохранившиеся на голове волосы были смочены и зачесаны как надо, на макушке торчали несколько завитков, пиджак туго натягивался на животе.