Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

— За домом поленница, берите сколько надо. Если еще что-нибудь будет нужно, говорите.

— Скажем, — ответил я, — но, думаю, мы разберемся.

— Я езжу в магазин рано утром, могу и вам что-нибудь привезти, — сказала она, и мы хором ответили «спасибо», если будет надо, мы зайдем.

Мы спустились с крыльца и прошли через двор, где стоял закрытый до лета киоск с прижатыми по бокам рекламами газеты VG, и дальше мимо накрытого брезентом трактора, вниз по дорожке, петлявшей среди вкривь раскиданных между деревьев домиков, к самому из них последнему, красному, у самой воды. Фундамент упирался прямо в скалу и с той стороны был высоким, а со стороны дорожки и входа — низким. Из окна открывался вид на утес на другом берегу, колоннада корабельных сосен спускалась до самого зеркала воды. Внизу в бухте летом, когда отдыхающих много, работал магазинчик. Народ приплывал туда со всех окрестностей, и вдоль длинного причала болтались привязанные лодки, красивое зрелище, сказала мне одна женщина, когда я был здесь в последний раз, но сейчас магазин был закрыт.

Несколькими часами ранее мы сели в автобус в Осло у реки Акерсэльв, на красивой площади в районе Анкерлёкка, теперь заставленной высокими общежитиями, а тогда там была автобусная станция прямо напротив храма Святого Якоба, построенного из красного кирпича, как почти все церкви в Осло. Он красиво смотрелся за голыми кленами, которые выстроились в аллею, спускавшуюся к реке и Мосту сказок.

Мы вошли там в автобус и сели на заднее сиденье, а вскоре автобус с достоинством точно по расписанию выехал на Стур-гате, и шофер был, как поется в песенке, в хорошем настроении. Мы ехали через восточную часть города, Грёнланд и Гамлебю, и дальше свернули на юг по Моссевейен, взобрались на горку у станции Льян, и снова вверх по Херрегордсвейен, и в третий раз карабкались вверх уже не помню где, зато точно помню, что у Хаукето мы спускались вниз, тогда там не было ни высоток, ни многоквартирных домов и место походило на деревню с лесом. Дизельный двигатель заставлял дрожать корпус автобуса, на подъемах он ходил ходуном, и гадкие трясучие волны расходились от него по ступням, лодыжкам, поднимались к бедрам и животу, ощущение было почти эротическое, она положила обе руки на живот в самом низу, прошептала «еще, еще, ну еще», закрыла глаза и растянула на лице довольную улыбку. Потом отняла руки и смущенно засмеялась. И мы тихо, для себя, запели песню солдат Восьмой армии[9]:

Народной армии солдат,Дисциплины друг и брат,Три правила — его закон,Восемь пунктов помнит он…

и так далее, и только пара пассажиров оглянулась в нашу сторону. Мы посмеялись над ними, и над песней тоже, не смогли удержаться от этого, сидя в автобусе, который ехал по лесам страны с названием Норвегия, где совершенно очевидно каждый день шла классовая борьба, но шла подспудно, не ожесточенно. И к тому же у песни был сам по себе хороший ритм, мы отстукивали его по спинкам сиденья перед нами.

Красного, почти винного цвета автобус с голубыми рамками вокруг окон неспешно подкатил к развилке, где справа была станция Хаукето, а налево шла дорога к Энебаку. Мы свернули на Энебак, и все было как и в прошлый раз, каждый поворот, остановки с деревянными навесами и ржавыми табличками, киоски; сейчас заколоченные и — на фоне прозрачного леса — явственно неказистые и обшарпанные, они были до краев заполнены пустотой и временем, которое пришло и снова ушло, в них не было ни батончиков «Квиланч», ни шоколада фабрики «Фрейя», ни разноцветных рядов сигарет «Уинстон», «Саут Стейт», «Блю Мастер» и «Тидеманнс Тедди», все без фильтра.

Только что закончилась пора дождей и слякоти, в воздухе — хрустящем, морозном, чистом — царила зима, но в автобусе было тепло. Нас оказалось всего десять пассажиров, если не меньше, хотя в это время года автобус делал лишь один такой рейс в день. Никто из четвертого сословия, из пролетариев, не собирался в домики на озере сейчас, в конце ноября: ни рабочие завода металлоизделий, ни какая-нибудь семья из Стайна, ни члены профсоюза, чтобы, например, устроить праздник на берегу широкого красивого озера Люсерн, порыбачить в бухте, полежать на корме лодки лицом в небо, отложив весла, чтобы взять в руки газету «Арбайдербладет» или просто посмотреть в небесную синеву после еще одного года с простыми и двойными сменами на своем горбу.

Остальные пассажиры жили при дороге, только мы ехали до самого конца. Мы сидели сзади и смотрели в окно, как морозная блестящая пыль кружится в выхлопах за автобусом точно в кильватере за судном. Она висела поперек дороги желтой занавесью, ветер раздвигал ее в стороны и ронял на каждом повороте, она отступала к деревьям и пропадала за ними.

— Ты рад? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— И я тоже, — сказала она.

Осенью и зимой автобус останавливался на перекрестке со Сто двадцатым шоссе и дальше не ехал. Этого мы не ждали, пришлось идти пешком. И мы пошли. Щебень на дорожке смерзся от первых морозов как бетон, стерня на полях покрылась мучнистым инеем. Дорога настолько замерзла, что пела в такт каждому нашему шагу, как будто мы отбивали такт на испанской гитаре; до места мы добирались целый час.

В большом доме было тихо, когда мы шли через двор, и тихо было на крыльце, когда мы стояли на холоде и выдували облачка пара изо рта. Уже вечерело, над водой воздух был синим и прозрачным, а вокруг лампы на стене у двери — желтым. Мы постучали в дверь и скромно позвонили в медный колокольчик, висевший справа на крыльце, и вскоре из-за дома показалась женщина в синем пуховике, она шла от воды с ведром в руке.

Я отпер дверь, пропустил ее внутрь, поставил сумку у входа и пошел к поленнице за дровами, но, когда вернулся с охапкой поленьев аж до подбородка, в печи уже горел огонь. В углу тоже лежала кучка дров. Я прислушался к себе, не уязвился ли я глупостью того, что это она разожгла огонь, а не я. Но вроде нет.

— Вижу мастера, — сказал я.

— Скаут, — ответила она. — Я ушла из отряда два года назад. Раз скаутом стал — будешь им всегда. — И тихонько проговорила: — Отец наш Небесный, услышь тихую молитву моего сердца, пусть огонь горит долго-предолго, а тепло держится еще дольше, чтобы мы, преклонившие здесь колени, не мерзли.

Она как всегда покраснела. А я подумал — какая она смешная. Она была гораздо смешнее и приятнее меня.

На другое утро мы проснулись поздно. Когда я открыл глаза, свет только набирал силу, а на той стороне стояла дымка и озеро было схвачено тонким льдом, как если бы кто-то вылил кувшин свернувшегося молока, и оно застыло. Я взглянул на часы, натянул брюки и свитер, тихо притворил за собой дверь и пошел к большому дому. У нас было слишком мало курева, я понял это, как только проснулся.

Я весь промерз, пока шел по дорожке наверх. Поравнявшись с трактором, я увидел, что «форд» хозяйки стоит перед киоском и мелко трясется от холода вместе со струей белого дыма, выходящей из трубы сзади. Она чистила окно с другой стороны машины. Я подошел к ней и сказал:

— Жуть как холодно. — Она улыбнулась, кивнула и стала чистить стекло дальше, я стоял за ней и дрожал со своими голыми ногами в открытых ботинках. Наконец она закончила и бросила синий скребок на пассажирское сиденье. — Мы забыли запастись сигаретами, — сказал я. — Купите?

Я порылся задеревеневшими пальцами в кармане и вытащил пачку, чтобы показать, какие я хочу сигареты, если она в этом не разбирается.

— Конечно, — ответила она, я дал ей денег, она оглядела меня и сказала: — Ты не мерзнешь в одном свитере?

Я мерз еще как. Свитер, в котором я стоял, был первой вещью, довязанной до конца той, что спала в домике, и моя кожа явственно просвечивала в слишком большие петли. Я не уверен, но мне показалось, что хозяйка слишком долго и слишком пристально смотрела на меня, прежде чем все-таки села в машину и поехала в сторону Сто двадцатого шоссе и магазина.

Я вернулся на тропинку к домику.

Войдя в тепло, я так истово растирал руки и уши, что они запылали. Я подошел к печке, распахнул дверцу на всю ширину, натолкал туда поленьев на манер Стоунхеджа и засунул между поленьев несколько сложенных страниц прошлогодней VG. Потом поднес спичку к бумаге и дал ей прогореть почти до конца, повторил то же упражнение еще два раза, закрыл дверцу, оставив щелочку, и дело пошло. Дрова были достаточно сухие, и огонь пробирался изнутри между поленьями. Я закрыл дверцу полностью, и пламя зарычало.

Я услышал, что она повернулась в кровати, и спиной почувствовал, что она смотрит на меня. Она сказала:

— Молодой человек, идите-ка сюда полежать.

— Иду, — сказал я, стягивая с себя свитер и брюки, и юркнул к ней под одеяло.