Екатерина Шпиллер - Рома, прости! Жестокая история первой любви
Рита посмотрела на часы:
— Ма, и вправду пора. Уже полдвенадцатого. Ночевать где будем?
Зарыдали, завыли сестры, бросились друг к другу, приникли и замерли. Рита исподлобья смотрела на эту скульптурную группу. В голове заиграло: «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю…» Нет, тьфу, несуразица! Там речь о любимом мужчине и об Америке. А тетя Сима ждет посадки на Тель-Авив.
В метро, все еще всхлипывая и сморкаясь, Ольга Михайловна приникла к Ритиному плечу.
— Дочь! Я хочу разобраться. Все-таки что случилось, расскажи маме.
Рита помолчала, глядя прямо перед собой. Потом медленно произнесла:
— А тогда вам не хотелось меня выслушать?
— Ну, дочка, ты должна нас простить и понять! То был эмоциональный момент, мы психанули. Но ты же знаешь, мы с папой — твои друзья.
— А теперь, мама, говорить уже не о чем. Нет предмета. Все в порядке, я ведь уже докладывала. Послезавтра выхожу на работу, в выходные забираю у вас Ваньку. И все пойдет, как прежде.
— Ну, так это же хорошо! Почему ты об этом так говоришь?
— Как — так? — Рита посмотрела на мать, и та поразилась пустоте ее взгляда. — Мне выходить. Пока, — она стремительно встала с места и пошла к выходу, больше ничего не сказав, не чмокнув, как обычно, маму в щечку. Ольга Михайловна осталась сидеть в недоумении и тревоге.
А вот это уже интересно! Рита вошла в квартиру и поняла, что дома никого нет — темно и тихо. Она щелкнула выключателем в коридоре, потом в комнате. Та-ак! Нет большой пепельницы в виде ракушки на журнальном столике, сильно поредели книги на полках. Повинуясь внутреннему чувству, Рита распахнула дверцу шифоньера. Так и есть! Нет Гошкиных костюмов, рубашек… Ушел.
Опять же инстинктивно Рита подошла к письменному столу, на котором они обычно оставляли друг другу послания, типа «Буду в восемь», и хозяйственные поручения. Интуиция ее не подвела — на столе лежало письмо. Мелкий Гошкин почерк.
Рита взяла в руки вырванный из тетради в клетку двойной листочек и начала читать.
«Милая Рита! Не могу я больше видеть, как ты мучаешься. Я давно знал, что твоя любовь ко мне затерялась где-то лет пять назад. Но мы ведь жили, и неплохо… Хотя какое там! Ты мучилась, я знаю. Но и мне было не сладко, поверь. Теперь я увидел, как ты можешь любить. Честное слово, мне стало страшно, что ты умрешь от любви к этому мальчишке… Прости, что я так написал! Я знаю, ты невысокого мнения о моих умственных и душевных качествах — я ведь не той породы собака… Поэтому мои слова о разделе квартиры и имущества ты приняла, как должное — ну, как еще мог такой, как я, выходец из семьи «простейших», поступить? А я так и не хотел вовсе, поверь! Я просто цеплялся за тебя из последних сил. Глупо, и ты так страдаешь… Как я понял, квартирный вопрос для вас на сегодняшний день — главный. Я уезжаю к своим. Пусть он переезжает к тебе. Но вот мой совет, если, конечно, ты захочешь его принять: пусть твой Максим постепенно, хоть через сколько-то лет все же выплатит, скажем, треть нынешней стоимости квартиры. Это будет справедливо. Не мне, разумеется, я отдам эти деньги своим родителям… Это будет нужно и тебе, и ему, твоему мужу. Если он настоящий мужик. Но другого ты бы и не выбрала, верно?
И последнее: пока ты провожала тетю Симу, я позвонил твоему отцу и за полтора часа все ему объяснил и рассказал. Ты можешь успокоиться, твои предки тебя больше не будут мучить. Мне кажется, он все понял и в конце моего громадного монолога даже пустил слезу от жалости к тебе. Его слова, цитирую: «Какие мы все-таки идиоты. Когда же мы научимся слушать друг друга». По-моему, звучит оптимистично.
Ваньку я хочу видеть часто, надеюсь, к этому нет никаких противопоказаний? Через некоторое время я тебе позвоню. Успокойся и живи хорошо.
Гоша.
P.S. Захватил некоторые вещи, типа любимых книг и пепельницы — мои не курят, ты же знаешь, и тебе она без надобности. Официально все оформим, когда скажешь. Будь!»
Прочитав письмо подряд три раза, Рита все никак не могла ухватить смысл происшедшего: она теперь свободная, одинокая женщина? Или это новый шанс для них с Максом? Мысли путались, сталкивались друг с другом, сбивались. Пока, наконец, не вытолкнули из себя одну, главную: это все бессмысленно и бесполезно. Потому что есть норма, нормальная жизнь, благоразумие и, самое важное, Юлька. Рита даже засмеялась: Господи, квартира! Это же проблема номер десять. А номер один — вечная преграда, крепость, непреодолимый барьер из колючей проволоки и под тысячным напряжением — Юля…
Рита положила письмо обратно на стол и пошла переодеваться. Сегодня уже поздно, а завтра она позвонит Гоше в дом его родителей и скажет, чтоб возвращался.
Пора пить реланиум.
Из глубокого, липкого, какого-то звенящего лекарственного сна Риту вынул телефонный звонок. «Какого черта я его не выключила?» — тоскливо подумала она. Глаза упрямо не желали разлипаться, таблетки делали свое дело на совесть: «Не время еще, надо спать, теперь мы решаем!» Почти ощупью Рита добралась до телефона. Чудеса продолжались — это была Татьяна Николаевна, учительница литературы из школы. Или это бред и галлюцинация?
— Нет, Рита, не удивляйся, это на самом деле я. Как ты?
— В смысле? — Как же хочется спать!
— Ты извини, но, так получилось, что я в курсе дел.
— Каких?
— Твоих. И… Максима, брата Юли.
Риту будто ударило легким зарядом электричества, и голова ее проснулась. А вот глаза все равно не желали открываться. Но так даже легче было разговаривать, все происходящее казалось нереальным, а потому менее болезненным.
— Она уже общественность моей бывшей школы на ноги подняла? Размах… Успокойтесь, Татьяна Николаевна, все уже кончилось. Я виновата, исправлюсь. Я вернулась в семью, к мужу. Все?
— Я совсем не поэтому… — вообще-то свою миссию можно было считать оконченной, с Ритой все в порядке, все живы и дома… Но — Максим? С мальчиком-то — беда…
— Рита, мне кажется, тебе не должно быть все равно, ведь то, что происходит с Максимом… — Татьяна Николаевна говорила горячо и взволнованно, чувствуя себя по-дурацки (все-таки лезет не в свое дело) и в то же время ощущая какую-то непонятную ответственность за всех этих… детей. Конечно; детей, ведь Рита, Юля — они ее ученицы, а уж Максим — совсем ребенок даже по возрасту. «Мне больше не о ком заботиться», — печально екнуло сердце. Что ж пусть так…
Рита некоторое время молчала. Таня не выдержала этой паузы.
— Даже если он тебя больше не интересует…
— Я не знаю, почему я должна вам это говорить, — вдруг медленным и тягучим голосом перебила ее Рита, — но я люблю его больше всех на свете. Я люблю Макса, как вы верно заметили, брата Юли. Я уже не девочка, Татьяна Николаевна, хотя, возможно, вам трудно это себе представить, и в жизни было и хорошее, и плохое, была семья, есть сын. Но я ничего этого не помню. Я родилась в тот день, когда встретила Макса. Теперь это все кончилось. И я просто умерла. Вы разговариваете с трупом, Татьяна Николаевна!
— Но ты же сама выгнала его! — закричала Татьяна Николаевна, Таня, Танечка, не учительница вовсе и не пожилая женщина, а девочка, которой нужно, просто необходимо, чтобы фильм, книга про любовь закончилась хорошо, чтобы влюбленные были вместе. — Как же ты могла? Зачем?
— Вы, простите, всего не знаете…
— Увы, я все знаю! Я понимаю твой ужас, твою боль. Но я не понимаю, отказываюсь понимать, как можно было так просто выгнать любимого человека?
— Черт… Да у нас не могло быть ничего реального, поймите вы! Да с какой стати…
— Ты помнишь, что я тебе сказала: он бросил институт, собирается в армию. Тебя это не пугает больше, чем все ваши трудности, чем Юля?
— Больше, чем Юля, — усмехнулась Рита, — может напугать только атомная война.
Они мчались по Суворовскому бульвару навстречу друг другу сквозь снег, не замечая людей, вспархивающих в испуге из-под их ног голубей. Бег получался тяжелый, вязкий, как во сне, потому что снег, как водится, не был убран, и даже на пешеходных дорожках лежали сугробы. Он бежал от «Арабской», она — от Тверского. Лица у обоих были испуганные, как будто они опаздывали на самый последний самолет, улетающий туда, где им надо быть непременно, иначе случится непоправимое. Поэтому так отчаянно вскидываются руки при каждом неудачном попадании в особенно большой сугроб, поэтому на глаза наворачиваются горячие слезы, которые мешают, мешают разглядеть, что там, за снегом, за этими идущими куда-то людьми, вернее, кто там? Это он? Нет, это не может быть он, этот идет слишком спокойно и неторопливо. Она? Это не может быть она, потому что эта села на скамейку и что-то ищет в своей сумке… Снег, сумерки, слезы, а вдруг я не заметил? Вдруг я пробежала мимо?
Они упали друг другу в объятия и обнялись так сильно, как только могла позволить зимняя одежда.
