Джон Уэйн - Спеши вниз
Позднее он обнаружил, что не может припомнить ни одной подробности из этих двух часов, проведенных на воде. Ничего, разве только сумочку Вероники, лежавшую на дне лодки. Она была несколько необычной формы, жесткая и квадратная, с застежкой, которая напоминала свернувшуюся золотую змею. Перед каждым толчком мокрый шест, скользнув по ладоням, упирался в каменистое дно, а сам он, нагнувшись вперед, невольно останавливал взгляд на сумочке, спокойно и доверчиво лежавшей у ног хозяйки и с собачьей преданностью готовой хранить и носить ее вещи и открывать свои секреты только хозяйской руке.
В том, что произошло дальше, забавнее всего была полная естественность, непринужденность, отсутствие всего показного и каких-либо стараний. Всегда, когда он позволял себе об этом думать, он представлял, что, если когда-нибудь они станут любовниками, это произойдет после решающего, тщательно подготовленного разговора, формального и откровенно обсужденного предложения или по крайней мере после того, как пройдет период натянутости и взаимной стесненности. Но на самом деле действительность не требовала от них ни слов, ни сознания, что надо что-то сделать, обдуманно и сурово, переступив какой-то порог. Нет, это было совсем не так. Они, казалось, долго смотрели друг на друга сквозь стеклянную преграду, мгновенно ослепленные, закрыли глаза, а, открыв их, обнаружили, что нет между ними этой прозрачной, но непреодолимой преграды, что она растаяла в воздухе.
Они поняли это еще до того, как снова заговорили. Они знали это, идя меж полуобвалившихся каменных изгородей, освещенных золотистыми лучами заката; знали, сидя со стаканами в руке на замызганной деревянной скамье и разговаривая друг с другом не словами, а мыслями.
Наконец он растерянно сказал:
— Пожалуй, нам пора возвращаться…
Она поставила стакан, спокойно и тихо, и сказала:
— Вы же знаете.
— Что знаю? — все так же растерянно спросил ои, но тоже спокойно, без обычной неприязни к себе.
— Что мы не вернемся, — сказала она.
— Да, не вернемся, — повторил он. — Сегодня не вернемся. Мы здесь, мы вместе, мы счастливы, и мы не вернемся.
— Идите договоритесь, — сказала она. — Я подожду вас здесь. Но только не задерживайтесь, Чарлз.
Он встал и пошел договариваться.
— Так не задерживайтесь, — повторила она.
— Взгляните в окошко, — сказал он. — Это я уже возвращаюсь обратно.
Он пошел и договорился.
VII
В тот день надо было пригнать в порт девять машин, и они вели их под легким летним дождем, держа дистанцию примерно в сто шагов. Чарлз был последним. Он отдыхал за рулем, движение было не сильное, и только краем сознания он был здесь, в машине: все существо его, со всем жаром умиротворенного преклонения, было полно мыслью о Веронике. Горделивое сознание, будь что будет, а он победил, было для него внове. В поисках какого-нибудь сравнения, чтобы определить то, что он переживал, Чарлз представил себе неклассного игрока, скажем теннисиста, который каким-то образом сравнялся, а потом сверхчеловеческим усилием переиграл на несколько очков своего сильного партнера, и вот внезапно объявляют, что, хотя игра еще продолжается, очков больше засчитываться не будет. Теперь, что бы ни случилось, какие бы ошибки он ни допустил, он все равно победитель. И от этого чувства беззаботной уверенности игра его может подняться до неожиданного блеска и совершенства — и такой, думал Чарлз, будет отныне и его жизнь. Победа за ним. Ему удалось достичь того, чего он так добивался и что не оказалось иллюзией. Тому свидетельство — как легко было у него на душе, как живил и веселил его каждый вздох; словом, он был счастлив!
Однако какое-то внешнее впечатление все же пробилось с периферии его мозга. Вот уже с четверть часа его смотровое зеркало время от времени отражало какое-то движущееся пятно. Сейчас это пятно обозначалось резче, и, хотя машина шла с довольно большой скоростью, Чарлз слегка посторонился, чтобы пропустить мотоциклиста. В зеркале он увидел переднее колесо и щиток мотоцикла. Это была одна из больших и обильно разукрашенных американских машин. Кремового цвета, она была снабжена всяческими рефлекторами, щитками, сигнальными рожками. На месте седока за рулем громоздился куль каких-то одежек.
Еще через минуту, приглядевшись, Чарлз увидел, что куль этот имеет голову. А переднюю ее часть, как обычно, занимает лицо. И лицо это повернулось, чтобы взглянуть Чарлзу прямо в глаза со злорадной ухмылкой самодовольного торжества.
Чарлз со злостью нажал тормоз до отказа. Машина заскользила по мокрой дороге и, резко вихляя, наконец стала. В тишине кабины послышался стук дождя по крыше и приглушенная работа мотора. Мотоциклист, не ожидавший остановки, проскочил шагов на пятьдесят. Он притормозил гораздо осторожнее, круто повернул машину и медленно подъехал. Чарлз опустил стекло, и они оказались лицом к лицу.
— А ничего машина, послушная, — с напускной развязностью сказал смущенный Догсон. — Вот купил ее; в рассрочку, разумеется.
— И куда собрался? — спросил Чарлз, не давая тому увиливать.
— Да так, вообще, — ответил Догсон.
Он замолчал, не желая уточнять. Но Чарлз, не давая ему опомниться, продолжал наседать.
— Сказать тебе куда?
— Ну что ж, скажи, — хихикнул Догсон с деланным добродушием.
— Брось дурака валять, Гарри. Ты собрался в доки, чтобы разнюхивать и пакостить нашему брату. Не рассказывай сказок. Ты следовал за мной уже много миль, возможно, с самого выезда, но я заметил тебя, только когда движение стало меньше.
— Ну и что же такого? — буркнул Догсон, и его наигранно-сердечный тон мигом стал мрачным. — А что ты думаешь, мне так уж сладко трястись на этой чертовой штуке и гнаться за тобой миля за милей по мокрым дорогам, и все из-за того, что ты не захотел оказать мне услугу и захватить с собой?
Вода струйками стекала с его гладко зачесанных волос. Чарлз в отчаянии посмотрел на него. Ясно было, что это глуповатое и добродушное лицо скрывало твердую решимость, и, пусть это всего лишь дурацкое упрямство, все равно с ним приходилось считаться. Догсон, вдохновленный удвоенной силой честолюбия и своей навязчивой идеи, доведет дело до конца.
До конца! А каков будет этот конец? С болью в сердце Чарлз высунулся из окна и сказал, не сдерживая больше своей ярости:
— Повторяю тебе, выкинь эту затею из головы. Тебе будет стоить невероятных трудов проникнуть в порт и затесаться к водителям экспортных машин. Ты причинишь уйму неприятностей и себе и другим, а в конце концов ничего не обнаружишь и только подтвердишь свою репутацию безмозглого дурня.
Догсон пришпорил своего коня. Мотоцикл оглушительно взревел. Из средоточия шума и дыма на Чарлза глянул откровенно враждебный взор Догсона.
— А почем ты знаешь, что я ничего не обнаружу? — прокричал он.
Слова эти донеслись, словно адское заклинание. Он круто повернул и исчез вслед за головными машинами.
Чарлз дал газ и стал в свою очередь нагонять товарищей. Недавнее ощущение неслыханного счастья было омрачено. Игру придется вести, внезапно почувствовал он, в условиях новых и зловещих осложнений.
К полудню он добрался в порт и присоединился к остальным у ворог указанного причала. Пока происходила таможенная процедура, шоферы толпились у входа, куря и болтая. Бандер был в прекрасном настроении и рассказывал какой-то анекдот, который его слушатели встретили оглушительным хохотом. Джек Саймонс, прислонившись к стене и заломив свою серую кепку на затылок, стоял в стороне от других. Ближайшие дружки Бандера даже с излишней старательностью делали вид, что они не составляют отдельной группы, держались врозь и не затевали между собой разговоров. Все они были явно рады, что сегодня не предвидится очередной «операции». Бандеру на этот раз не дали указания принять товар, и все они были на положении свободных и честных людей. Что касается меня, думал Чарлз, то мне это безразлично. Жизнь его уже давно перестала течь по нормальному руслу, а счастье теперь целиком в одних только отношениях с Вероникой, и это как-то вытесняло из его головы сознание своей вины. А вместе с тем, как это ни странно, исчез и страх. Хотя разоблачение и арест тотчас же вызвали бы величайшее из возможных несчастий — разлуку с Вероникой, он настолько привык к мысли, что лишь преступление делает возможным доступ к ней, что все его страхи были как бы под наркозом. Он не разделял с другими того нервного напряжения, которое явно угнетало даже Бандера. Это было еще одним проявлением того, насколько сузился круг его интересов. Лишь одна-единственная мысль безраздельно владела им, и это наваждение давало ему силу и упорство, в которых он так нуждался.
Он прислонился к стене. Сейчас его заботила только возможность — даже более того, уверенность, — что Догсон уже где-то здесь поблизости. Он с раздражением огляделся, но нигде не видно было ни самого фанатика, ни его мотоцикла.
