Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

5. Ландауэры

Однажды ночью, в октябре 1930 года, через месяц после выборов, на Лейпцигерштрассе произошел страшный переполох. Банды нацистских молодчиков устроили антисемитскую демонстрацию. Они хватали темноволосых носатых прохожих и били окна во всех еврейских магазинах. Само по себе это событие не было таким уж выдающимся, никого не убили, стреляли мало, арестовали не более двадцати человек. Я помню о нем лишь потому, что тогда я впервые столкнулся с берлинской политикой.

Фрейлейн Мейер, конечно, была в восторге:

— Будет им хорошим уроком, — воскликнула она. — Город пропитан еврейской заразой. Поднимите камень — и оттуда непременно выползет пара евреев. Они отравляют воду, которую мы пьем! Они давят нас, они грабят нас, они пьют нашу кровь. Взгляните на все большие универмаги: Вертхейм, К. Д. В., Ландауэры. Кто их владельцы? Мерзкие воры — евреи!

— Ландауэры — мои друзья, — холодно отрезал я и вышел из комнаты, прежде чем фрейлейн Мейер успела что-либо возразить.

Я, конечно, покривил душой. На самом деле я в жизни не встречал никого из семьи Ландауэров. Но перед отъездом из Англии один общий знакомый дал мне рекомендательное письмо к ним. Я не верю в рекомендательные письма и, наверное, не воспользовался бы и этим, если бы не заявление фрейлейн Мейер. Теперь же назло ей я решил написать фрау Ландауэр. Наталья Ландауэр — я познакомился с нею через три дня — была школьницей восемнадцати лет. Ее лицо с сияющими глазами, обрамленное темными пушистыми волосами, казалось слишком худым и длинным. Она напоминала молодую лисицу. Как принято у студентов, она сильно потрясла мне руку.

— Пожалуйста, проходите. — Голос ее звучал резко и властно.

Огромная светлая гостиная, несколько перегруженная мебелью, была обставлена в довоенном вкусе. Наталья сразу же заговорила с огромным воодушевлением на быстром ломаном английском и стала показывать граммофонные пластинки, картины, книги. Мне не разрешалось ни на что смотреть больше минуты.

— Вы любите Моцарта? Да? О, я тоже. Очень сильно! Эти картины из Королевского дворца. Вы не видели? Я покажу вам когда-нибудь, да?.. Вам нравится Гейне? Скажите честно, пожалуйста.

Она перевела взгляд с книжных полок на меня и улыбнулась, но с поучительной суровостью:

— Прочтите. Это чудесно.

Я не пробыл у нее дома и четверти часа, но успел получить четыре книги: Тони Крюгера, рассказы Якобсена, том Стефана Георге, письма Гете.

— Вы должны честно сказать мне свое мнение, — предупредила она.

Вдруг горничная раскрыла скользящие стеклянные двери в конце комнаты. Оказалось, что своим присутствием нас почтила фрау Ландауэр. Крупная бледнолицая женщина с мушкой на левой щеке и гладко зачесанными и стянутыми в пучок волосами сидела за обеденным столом, разливая из самовара чай. На столе стояли тарелки с ветчиной и горошек с тонкими скользкими сосисками, из которых брызгала горячая вода, когда их протыкали вилкой, а также сыр, редис, хлеб из грубой непросеяной ржаной муки и пиво в бутылках.

— Вы выпьете пива, — приказала Наталья, возвращая матери стакан чая.

Оглядевшись, я заметил между картинами и шкафами вырезанные из цветной бумаги и пришпиленные к стене кнопками причудливые фигуры в человеческий рост: девушки с развевающимися волосами и газели с раскосыми глазами. Это был до смешного жалкий протест против буржуазной помпезной мебели из красного дерева. Я догадывался, что это выдумка Натальи, хотя мне никто не говорил об этом. Да, она сделала их и повесила для вечеринки, потом хотела убрать, но мать не позволяет. У них произошел небольшой спор, — очевидно, обычная домашняя ссора.

— Oh, but they’re terrible, I find![21] — закричала Наталья по-английски.

— А мне кажется, что очень милы, — безмятежно ответила фрау Ландауэр по-немецки, не отрывая глаз от тарелки, набив рот хлебом и редисом.

Сразу после ужина Наталья дала понять, что я должен пожелать фрау Ландауэр спокойной ночи. Затем мы вернулись в гостиную. Она начала допрашивать меня. Где я живу? Сколько я плачу за комнату? Выслушав ответ, она тотчас же заметила, что я выбрал абсолютно неподходящий район (Виммерсдорф гораздо лучше) и что меня надули. За те же деньги я мог бы найти не хуже, но с водой и отоплением.

— Вы должны были спросить меня, — добавила она, явно позабыв, что мы впервые видим друг друга, — я бы сама вам подыскала. Ваш друг говорит, что вы писатель, — вдруг сказала Наталья с вызовом.

— Не настоящий, — запротестовал я.

— Но вы написали книгу? Да?

— Да, написал.

Наталья торжествовала:

— Вы написали книгу, а говорите, что вы не писатель. Вы что, с ума сошли?

Тогда мне пришлось рассказать ей историю книги «Все конспираторы», почему она так называется, о чем она, когда вышла и так далее.

— Вы мне принесете экземпляр, хорошо?

— У меня нет ни одного, — ответил я с удовольствием, — и она не переиздается.

Наталья даже отпрянула на мгновенье, но тут же, почуяв что-то новое, снова пошла в атаку.

— А то, что вы собираетесь написать в Берлине? Расскажите мне, пожалуйста.

Чтобы угодить ей, я начал пересказывать рассказ, который написал несколько лет назад для студенческой газеты в Кембридже. По ходу я улучшал его как мог. Это занятие доставило мне такое удовольствие, что я подумал: замысел, пожалуй, не так плох, его можно использовать. В конце каждого предложения Наталья так плотно сжимала губы и так страстно кивала головой, что волосы то и дело падали ей на лицо.

— Да, да, — повторяла она. — Да, да.

Только через несколько минут я понял, что она ничего толком не разбирает из того, что я рассказываю. Очевидно, она не понимала моего английского, так как теперь я говорил гораздо быстрее, не выбирая слов. Несмотря на все ее усилия, чтобы сосредоточиться и не отвлекаться, я заметил, что она уже изучила мою прическу и разглядела лоснящийся узел галстука. Она даже украдкой взглянула на мои ботинки. Однако я притворился, что ничего не замечаю. С моей стороны было бы бестактно оборвать рассказ — тем самым испортив Наталье удовольствие от самого факта, что я доверительно беседую с ней о том, что меня действительно занимает, хотя мы, в сущности, чужие люди.

Когда я окончил, она сразу же спросила:

— И этот рассказ будет завершен — когда?

Поскольку она уже стала моей соучастницей в этом деле, так же, как и во всех остальных, я ответил, что не знаю. Я ленив.

— Вы ленивы? — Наталья презрительно вытаращила глаза. — Разве? Тогда очень жаль. Ничем не могу помочь.

Затем я объявил, что должен идти. Она проводила меня до двери.

— И скоро вы мне принесете этот рассказ? — настойчиво повторила она.

— Да, скоро.

— Когда же?

— На следующей неделе, — уклончиво пообещал я.

Но появился я у Ландауэров лишь две недели спустя. После обеда, когда фрау Ландауэр вышла из комнаты, Наталья сообщила, что мы идем в кино.

— Нас приглашает моя мать.

Когда мы поднялись, она вдруг схватила два яблока и апельсин из буфета и запихнула их мне в карманы. Очевидно, она решила, что я недоедаю. Я слабо протестовал.

— Если вы скажете еще хоть слово, я рассержусь, — предупредила она. — А вы принесли его? — спросила она, когда мы выходили из дому.

Прекрасно понимая, что она имеет в виду, я переспросил невиннейшим голосом.

— Принес что?

— Вы знаете. То, что обещали.

— Не помню, чтобы я что-нибудь обещал.

— Не помните? — Наталья презрительно засмеялась.

— Тогда мне очень жаль. Ничем не могу помочь.

Когда мы пришли в кино, она, однако, простила меня. В фильме участвовали Пат и Паташон. Наталья строго заметила:

— Думаю, вам не нравятся такие фильмы? Для вас они недостаточно умны?

Я отнекивался, но она была настроена скептически.

— Хорошо, посмотрим.

Во время фильма она все время наблюдала за мной: смеюсь я или нет. Сначала я смеялся излишне громко. Затем, устав, перестал смеяться совсем. К концу фильма ее терпение иссякло. Она начала даже легонько подталкивать меня локтем в тех смешных местах, где следовало смеяться. Как только включили свет, она набросилась на меня.

— Вот видите? Я была права. Вам не понравилось?

— Мне очень понравилось.

— «Очень понравилось». Так я и поверила. А теперь скажите правду.

— Я уже сказал. Мне понравилось.

— Но вы не смеялись. Вы сидели с таким лицом… — Наталья попыталась изобразить меня, — и ни разу не улыбнулись.

— Я никогда не смеюсь, когда мне весело, — сказал я.

— О да, возможно! Это английский обычай никогда не смеяться?

— Англичане никогда не смеются, если видят что-нибудь забавное.

— Думаете, я вам поверила? Тогда вот что я вам скажу: ваши англичане сумасшедшие.

— Ваше замечание не очень оригинально.