Георгий Хлусевич - Гоп-стоп, битте!
Протянул руку, показал на пальце.
— Пробу покажи.
Снял, приготовившись к самому худшему. Но мужчина достал из кармана лупу, взглянул на клеймо и вернул перстень.
— Четыреста дам. Больше тебе никто не даст.
— Пятьсот. Жена за шестьсот покупала.
— Если бы жена за такие деньги перстень покупала, она бы точнее палец промеряла.
— Как хотите. — Сделал вид, что хочет уйти.
Если бы сейчас ему сказали, что детективы нашли его рюкзак с деньгами и через неделю он получит назад свои сто тысяч марок, он бы, пожалуй, обрадовался меньше, чем этим предлагаемым четыремстам рублям. Потому что марки — через неделю, а есть хочется сейчас.
— Четыреста двадцать пять. Последняя цена.
— Если последняя, то я пошел. Надо мной не каплет. Я на днях в Ташкент лечу. Там с руками оторвут.
— Четыреста пятьдесят.
— Идет.
Подождал, пока отсчитают деньги, взял, расстегнул пальто, надежно упрятал во внутренний карман, застегнул молнию и только потом отдал перстень.
«Эти двое — мужчина и женщина — просекли, когда я показывал кольцо продавщице. — Михаэль шел быстрым шагом, почти бежал, анализируя на ходу удачную сделку. — Милиционер и продавщица с ними заодно. Подумать только: сотрудник милиции и… Криминальная страна. Замечательно криминальная страна! Замечательная! В ней можно жить, если наплевать на принципы. А лихо я им: «В Ташкент лечу…» Нужно позавтракать. Купить Любочке нормальную помаду — морковная ей не идет. Но объявить барышне, что ей не идет, ну, скажем, шляпка, — это значит обидеть. Сказать, что вещь ее старит, — значит нажить себе кровного врага. Лучше всего придумать что-нибудь обтекаемое, типа: «Эта помада тебя упрощает. Ты же броская девочка? А помада морковного цвета нейтрализует яркие краски твоей молодости». Ей будет приятно. А вечером я просто обязан сводить ее в ресторан. Можно и сестру захватить».
Он купил темную помаду и поехал встречать Любу на автовокзал.
* * *Она вышла из автобуса с тяжелой сумкой.
Щедрое на свет и бедное на тепло зимнее солнце Западной Сибири усилило излом фигуры. Взял у нее сумку.
— Я увидел тебя и подумал, что русские, наверное, называют твой тип женщин словом «хрупкая». Но ведь это неправда. Ты не хрупкая, ты гибкая и выносливая. Как ты донесла это до автобуса? Тут центнер весу.
Нежное касание губ. Уколом в сердце тут же — задушенное волевым усилием угрызение совести. «А была ли та смуглая здорова?»
— Здравствуй, Любовь. Имя твое благозвучно и универсально. Ну как я шпрехаю по-русски? Поэтично? Никогда не знаешь, назвали тебя по имени или признались в любви.
— А не надо признаваться. Слова ничего не значат. Значат действия. Мама пела в молодости: «О любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано». У меня для тебя две новости. Одна плохая, а вторая… Не знаю. Сейчас выясним. Первая: тетя Тамара уже имеет квартирантку. Вторая: есть тут еще одна наша деревенская. Живет в старом Кировске. На Карбышева. Тетя Васса. Муж сгорел от водки. Детей не родили. Мама внезапно умерла. Никогда не болела, ни на что не жаловалась; пила чай, хлебнула не в то горло, закашлялась, и за минуту ее не стало. Берет недорого. Ей скучно одной ворованное мясо есть, она для веселья молодоженов к себе селит и держит их до тех пор, пока молодую не увезут в роддом. Писка новорожденных не выносит — тут же ищет новых постояльцев. Удобства не в доме, но под одной крышей, далеко бегать не надо. Банька рубленая во дворе. Русская печь в доме, а такое теперь нечасто встретишь. Все хорошо, но во избежание неприятностей она берет на постой только супружеские пары.
— Каких неприятностей?
— А таких, что кавалер будет водить девиц, а одинокая женщина — кавалеров. Что же касается тебя, то участковый рано или поздно спросит у тебя документы. У молодоженов, мнимых родственников хозяйки, не спросит никогда. В медовый месяц не до криминала. Хватит нам на первый случай одного паспорта на двоих. Я заказала девкам для тебя паспорт. Тебе не кажется, что я напрашиваюсь тебе в жены? Я всю ночь не спала. Думала, где ты там? Где ночуешь? Холод адский! И сколько времени вообще человек может болтаться по вокзалам и детским садикам? Ну вот скажи мне: где ты сегодня ночевал?
— Дремал на железнодорожном вокзале.
— Вот видишь! Я знаю, что рано или поздно ты уедешь к себе в Германию. А я останусь на перроне молча глотать сопли и слезы. Ты тоже, возможно, уронишь сентиментальную слезинку. Не перебивай, пожалуйста. Я хочу все сказать, чтобы не было никаких недоразумений. Любое твое слово будет неправдой. Не обижайся. Знаю, что потом будут плести обо мне в деревне. А мне наплевать. Зачем я все это затеяла? Причин много. Одна из причин знаешь какая? Никогда не догадаешься. Ну так слушай: я не хочу, чтобы ты думал, что в России живут одни только твари. Я маме все о тебе рассказала. Она у меня золото. Сказала: «Тебе жить», — и собрала сумку. Приданое! Тут хавки навалом и постельное белье.
— Ты тоже золото! Берем такси, я уже хочу, чтобы ты подмела меня веником в бане. А потом пойдем в ресторан.
— Подмела? Ой, я сейчас умру! Ты прелесть. А поедем мы на автобусе и вместо ресторана сварим у тети Вассы ее фирменных пельменей и скромно обмоем новоселье. Пока ты не научишься зарабатывать в России денежку — никаких ресторанов. Но что это я? Говорю как о решенном, вроде как сватаю тебя.
— Уже сосватала. Сегодня суббота? Значит, баня протоплена, надо полагать? Ни разу не был в русской бане. А что ты сказала про паспорт? Я не понял, где заказала?
— Ну, оставляют разини или просто пьяные вещи в транспорте. Чего только не теряют! Кошельки, сумки, документы, зонтики, шапки, перчатки, даже костыли и зубные протезы. У моей сменщицы есть паспорт. Завтра заберу. Давно уже, год назад, какой-то пассажир из Казахстана потерял. Руслан Имраев будешь. Нравится? Скажи спасибо, что не какой-нибудь Шагиахметов Кызымхан. Слишком было бы смешно. Синеглазый блондин — и с такой фамилией. А прописка в паспорте, между прочим, не где-нибудь в Караул-Кильды Актюбинской области, а в Воздвиженке — это рядом. И возраст примерно подходит.
— Но я же не похож. Скорее тебя примут за негритянку, чем меня за казаха.
— А кого это волнует? Лишь бы фотография твоя была. Может быть, у тебя мама славянка. Имя-то русское. Руслан и Людмила, Руслан и Любмила. Кстати, когда будешь знакомиться с тетей Вассой, скажи, что тебя зовут Руслан. Привыкай.
— Сколько лет дают в России за подделку документов?
— Платинский так все за четвертак слепит, комар носа не подточит. Я у мамы деньги заняла.
— Деньги есть, но все равно спасибо. — Поцелуй в висок. — А этот Платинский? Он мой конкурент?
— Еще одна такая шутка — и я уезжаю к себе в общежитие.
— Прости. Просто интересно.
— Говорят, он старенький, очень осторожный, болтливый, хитрый, но при этом классный специалист. Художник-график по профессии. Его ограбили однажды, и теперь он бдит. Берет не всех. Посмотрит в окно — и безошибочно определит, брать или не брать. Но это потом. Приехали, выходим.
* * *Привычка — вторая натура. Когда-то в далеком детстве, а может быть, и в юности, тетя Васса, спасаясь от карающего родительского ремня, покуривала втихаря в дощатом туалете.
Прошли годы. Давно ушел из жизни и утратил педагогический контроль над дочерью отец. Мама умерла от горлового кровотечения на необъятной деревенской перине, и некому было уже следить за нравственностью и здоровьем дочери, а она все продолжала бегать перекурить в обледенелый туалет, принося с собой в дом целый букет миазмов и странное нечленораздельное восклицание: «Ой, наса, наса, наса!»
Настоянный на сигаретном дыму запах замороженного гуано отвратителен, неотвязно прилипчив к шерстяной одежде и трудно переносим.
Она была веселая, толстая, с подагрой. Страдала от одышки и от эпизодического несварения желудка, любила выпить с молодыми, хохотала над глупостями до слез, ими же обливалась, смотря индийские фильмы, и воровала мясо с комбината.
Процесс воровства был тщательно продуман и отработан до автоматизма. Когда-то она работала в колбасном цехе и сшила для удобства хищения специальный мешочек из брезента, куда влезал целый батон докторской колбасы. Мешок с краденым укладывался под нависающую над библейским местом жирную складку живота, а веревки, удерживающие его в горизонтальном положении, обвязывались вокруг необъятной талии.
Отвратительная крыса, упавшая на ее глазах в объемную горловину промышленной мясорубки и покинувшая последнюю вместе с фаршем, раз и навсегда отбила у Вассы охоту есть колбасу, и теперь она воровала только отборную, свежайшую мясную вырезку.
«Хрен бы я столько украла, — говорила тетя Васса, собираясь на дело и фиксируя пустой мешочек у себя под животом, — если бы была такая же тошшая, как ты».
