Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

И Доменико первый раз улыбнулся. Поднялся из-за стола, прошелся — размять ноги. Приятно было от вина. Приятно было сознавать, что беспечный весельчак, обнажавший в улыбке красивые зубы, его друг, приятель... А красавец Тулио восклицал: «До утра кутим, до утра пьем!.. Давайте споем еще разок...»

И пили, пили без меры и устали... У Цилио разлохма­тились старательно напомаженные волосы, у Винсенте до пупка расстегнулась рубашка, и такие изрыгал он сло­ва! Антонио несколько раз отсыпался, роняя голову на стол; и у Доменико заплетались ноги и валилась с плеч набрякшая голова...

Подступало утро... В горле пересохло, с огромным усилием разлепил веки, и, будь в состоянии, подивился бы — вокруг все завывало: кувшины, чаши, опрокинутые стулья... У камина стоял Тулио со стаканом, пил... Анто­нио держался молодцом, Цилио старательно счищал с рубашки пятнышко. Винсенте сопел на полу, подстелив плащ Антонио и укрывшись своим, он и во сне вел себя непристойно — такое было выражение лица, такое... Эд­мондо оцепенел на стуле, прилипнув взглядом к Цилио, а Кумео — невесть когда и откуда вылез — глодал в угол­ке куриные кости. Все вокруг завывало...

В необоримом дурмане Доменико с трудом поднялся на ноги, и сразу оглушили радостные возгласы, все потя­нулись к нему, пожимали руку. «Ну-ка, налейте ему», — распорядился Тулио, а Доменико рвался помыть руки, смыть жир, оставленный пальцами Кумео...

Потом удивленно уставились на окна — стоял туман. Такого еще не видели. Краса-город затонул в глухом хо­лодном тумане, непроглядный молочный туман погло­тил все; бесшумно, на цыпочках, выбрались на террасу и в странном смутном свете не то что друг друга — себя не различали...

Все в том же дурмане Доменико невидяще спустился по невидимым ступеням. Во дворе постоял, соображая, где могла быть калитка, и, вытянув руку, двинулся дальше. Шел Доменико, брел он по городу, чужому и чуждому, в плотном тумане, а мимо, выставив руку, проплывали виденья, неясные тени. Вдруг так сомнительно и неожиданно разнеслось вокруг: «Девятый час ужеее в городе все спокойнооо...» И, закутанный в бархатный плащ, осторожно, с какой-то опаской ста­вил он ноги, стройные, длинные, как будто литые, и казалось, был в озере белом, пробирался по зыбкому дну...

Проплывали виденья — навстречу и мимо, выставив руку... Из какого-то дома, корабля затонувшего, доноси­лось спасительное — трепыхалась и хлопала крыльями птица, душа инструмента... И брел Доменико, а куда — и не ведал. И, приметив желанную, милую тень, замер, за­стыл, а она подступала, вытянув руку, медленно, тихо и при этом легко необычно; приблизившись, стала, и стояли друг против друга, и чудилось — виделась зе­лень косо прорезанных глаз, устремленных к нежным вискам.

Тень ступила еще шаг, один-единственный, и изя­щным движением прорвала туман, опустила на плечо ему руку:

— Ты, Доменико?

— Я...

— Откуда ты?..

И зябкий, призрачный туман сразу пропитался ее низ­ким мягким голосом, она приблизила к нему лицо, и До­менико действительно различил ее глаза, лучившиеся зе­леным светом, а всмотревшись, вздрогнул — опечалена была Тереза.

— Я у Артуро... У Артуро был.

— А я вот за лекарством ходила, — тихо сказала Тере­за. — Отец болен.

Промолчал Доменико, да и что мог сказать...

— Домой иду... Не проводишь? — спросила Тереза. — Иди впереди.

— Я же не знаю дороги.

— Покажу. Иди, я за тобой.

И, повернувшись, ощутил вдруг плечом ее руку, буд­то в нежных когтях очутилось плечо, запылало, ощущая длину острых пальцев.

Выставив руку, шаг за шагом пробивался в тумане, на плече была ноша, такая... о, ноша... И правил им го­лос, низкий и нежный: «Сверни теперь вправо, прямо не­много и снова направо...»

— Вот и дошли. Ты куда теперь?.. Может, зай­дешь?

— Ждут меня там.

— Не найдешь дороги. Отвести тебя?

— Нет, что вы, не беспокойтесь.

— Хочешь, поцелую? В щеку...

— Да.

И Тереза потянулась к сомкнувшему веки, и щека ощутила ладонь, теплую, нежно-сухую; острые пальцы скользнули к виску, к волосам, а другую щеку обо­жгло — приложили клеймо, жгучее, мягкое, дивное, и, не размыкая век, бездумно повернул неожиданно голову и крепко поцеловал ладонь, а она, потрепав по щеке, едва ощутимо ударила дважды и сказала: — Ты славный. А теперь ступай.

Столько пили... Пьяному разгулу не виделось конца. Возбужденный, воскрыленный Доменико осушал стакан за стаканом; без меры, без удержу веселился Тулио: без меры пили Цилио, Винсенте, Кумео, Дино; пил и Эдмон­до, махнувший рукой на попытку найти себе друга: пил неизвестный прохожий, с превеликой охотой за драхму приведший Доменико обратно... Пили из кубков и чаш, резных и простых, припадали к горлу кувшина... Под ко­нец пили стоя, шатаясь, обливаясь вином, пили глуша, утоляя неутолимую жажду, и когда смиренно подошед­ший Артуро, приниженно, жалко вобрав голову в плечи, нагло потребовал шесть драхм, Доменико тут же запу­стил руку в карман и дал ему гордо все, что выхватил... И, качнувшись, поспешил подставить под кувшин, из ко­торого разливал Антонио, свою красивую, блестящую, емкую чашу...

Голова раскалывалась, не хватало воздуха, нащупал стоявший у кровати кувшин, поднес ко рту и снова уви­дел над собой пятно. Присел в постели, натянул синюю рубашку, а сверху, с потолка, так сурово смотрел кто-то. Спустился вниз, стараясь не шуметь, и все же Артуро высунул голову из-за двери:

— Пожалуйте. Доменико, входите.

— Мне ничего не нужно.

— Обидел вас чем? — забеспокоился Артуро.

— Нет, дело у меня.

Моросило. У срубленного дерева огляделся и присел на корточки; мокрая земля раскапывалась легко, только руки стыли. Набил карманы и снова засыпал мешочек. Счистил с пальцев налипшие комки, но упрятать руки в карманы уже не смог — полны были. Закутался в плащ поплотнее и пошел через реку — никого не хотелось ви­деть. Долго бродил он, отяжелел плащ, лицо намокло.

Огромное, безбрежное озеро сливалось с низкими серыми тучами. Стал на берегу. Шел дождь. Вспомни­лась Тереза, смелая женщина, повел рукой по щеке и услышал вдруг:

— Эх, разнесли, разрушили, но ничего...

Оказалось — Александро. Присев на доску, он смо­трел в воду. Доменико передернуло: у озера, в тумане, один на один с полоумным!

— Думаешь, я вправду ненормальный? Нет. Тебя До­менико звать?

— Да.

— Хорошее имя.

Безотчетно пощупал карман и почувствовал себя уве­реннее — переполнен был золотом.

— Видишь доски? — сказал Александро, а Доменико оглядел его латаный-перелатаный плащ, и страха как не бывало. — Кто-нибудь спьяну развалил, не станет трезвый разрушать то, что может ему пригодиться. Лю­ди укрывались тут под навесом, дожидаясь корабля, и вот развалили. — Взглянул на Доменико и добавил: — Не печалься, я новый построю, а вообще, нравится наш город?

— Не знаю, — равнодушно ответил Доменико, мок­ший под дождем.

— На, — Александро протянул ему зонт, — совсем за­был, — и раскрыл для себя другой. — Присядь, чего стоишь...

Того набитые карманы мешали, с трудом присел на мокрую доску и с удовольствием вытянул ноги, раскрыл над головой зонт.

— Я очень люблю сказки, — сказал Александро и опу­стил зонт на голову, освобождая себе руки. — Хочешь, расскажу одну? О травоцветном человеке.

— Валяй. Все равно нечем заняться.

Они сидели рядом, устремив взор на слившееся с ту­маном озеро...

ЗИМНИЕ ИГРЫ

Краса-горожане любили веселиться, из закрытых окон голубых и розовых домов часто вырывался смех, но в тот вечер омраченные пасмурным небом люди были почему-то раздражены, сидели по своим домам, в гости не ходили. В тот вечер даже ужин не имел вкуса, не ра­довал. Именно тогда Винсенте впервые повздорил с мо­лодой женой, а уловив на себе укоряющий взгляд Анто­нио, зло придавил пальцем на столе воображаемого муравья; в соседнем же доме уже привычно, без стеснения, бранились супруги, не первый год жившие вместе; мужчина открыл шкаф, с полки что-то слетело. «Что за проклятье! — накинулся он на жену, — почему все падает и валится?!» — «Значит, так нужно...» — огрызнулась женщина, замешивая тесто. «Что нужно...» — «Отлично видишь, что там лежит...» — «А ты не видишь, что не вмещается! Захламила все...» — «Купи второй шкаф, кто тебе мешает...» — «На что купить, на что?..» Даже Тулио не тянуло пить, и Артуро рычал на жену и детей: «Сами гроша добыть не можете! Разинули рты, подавай им...» Где-то еще один отец семейства кричал на жену: «Уйми наконец сосунка, вопит и вопит!» — «Все плачут, все та­кие, и ты вопил...» — «А ты почем знаешь — грудным ме­ня знала? Будь проклят день, когда повстречал те­бя...» Дуилио, такой, каким был, ни разу не вспомнил в тот вечер свое: «Не уноси стакан с родника!» — а если бы и вспомнил, наверняка подумал бы: «Вдребезги разо­бью...» Цилио, встреть он Розину — ту самую, что в ро­ще, помните? — прошел бы мимо, будто и не видит. И даже Эдмондо в тот вечер живо переводил взгляд со стены на стену... Раздражали тусклые фонари, и спать за­валились рано, но уснули поздно, крутились и вороча­лись в постели, и если б позже, когда все поутихли, кто-либо заглянул в безмолвные дома краса-горожан, край­не поразился бы — все лежали ничком, лицом в по­душку.