Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
Так и застали его, в полной прострации, подъехавшие вскоре истребители.
Когда Коробейников, чертыхаясь, перелез через злополучную несчастную сосну и подошёл, косясь на Гнуса, съёжившегося на земле в позе спящего невинного ребёнка, Владимир, не сделав ни одного движения навстречу, глухо и с укоризной, трудно шевеля пересохшим языком, произнёс:
- Опоздали.
Старший лейтенант снял фуражку, открыв верхнюю незагорелую половину лба, покрытую бисеринками пота, и кивнул через плечо в сторону старенькой полуторки, почти уткнувшейся в сосну и запалённо, неровно дрожащей незакреплёнными дребезжащими боковинами капота, испуская тонкие струйки пара из-под пробки радиатора.
- Подвела старушка.
- Паша! – послышался из-за машины громкий возбуждённый голос одного из ястребков. – Тут, кажись, Грач.
- Я счас, - бросил Коробейников Владимиру и почти убежал на голос. Вернулся быстро и нетерпеливо попросил-приказал:
- Рассказывай.
Тот, к кому он обращался, всё так же безучастно смотрел в никуда, не спеша удовлетворить любопытство НКВД-шника, давно и безуспешно отлавливающего того, кто лежал за студебеккером. Потом замедленными движениями непослушных пальцев расстегнул карман гимнастёрки, нашарил спрятанный патрон и протянул старшему лейтенанту.
- Посмотри, что с ним?
Коробейников тоже повертел, изучая, патрон в пальцах, взял лежащий на подножке рядом с неподвижным обессилевшим шофёром вальтер, привычно вогнал патрон в ствол и, подняв пистолет дулом вверх, нажал на курок. Раздался такой громкий, хлёсткий выстрел, что Владимир вздрогнул, скривившись от мгновенной резкой боли в голове, как будто пуля вошла в висок, и тут же снова обмяк, не в силах сделать ни одного движения, мечтая только об одном – чтобы команда уехала и оставила его в покое.
- Ты что, парень? Охренел? – догадался старший лейтенант, зачем понадобилась проверка патрона с хорошо видимым следом бойка на капсюле, и что произошло на подножке студебеккера совсем недавно. – Ерофеич, - обратился он к прибежавшему на выстрел пожилому старшине с встревоженными умными глазами, - принеси ему глотнуть.
Присел рядом, осторожно обхватил Владимира за плечи.
- Похоже, у тебя здесь было пострашнее, чем на войне.
Вернулся старшина, принёс немецкую флягу в суконном чехле и две жестяные кружки – пустую и с водой. Поглядел оценивающим взглядом на шофёра, налил из фляги в пустую на три четверти, выпустив резкий запах спирта, и подал командиру, а тот протянул кружку соседу, непроизвольно сглотнув подступившую к горлу слюну.
- На, капли Бахуса, враз оживёшь.
Взял у старшины кружку с водой, держа наготове, опытно посоветовал:
- Пей разом до дна и не дыши.
Владимир как больной послушно вылил в себя содержимое кружки и чуть не задохнулся, широко открыв рот, не в силах продохнуть или выдохнуть, пока лекарь не приложил к опалённым губам кружку с водой и не охладил обожжённую глотку. Сразу же на глазах выступили слёзы от спиртовой горечи, сменившиеся обильными смягчающими слезами нервной разрядки. Больной, наконец, встал, оперся локтем о кузов и, уткнувшись спрятанным лицом в сгиб локтя, неумело, лающе зарыдал, мотая головой и утирая слёзы о грязный рукав. Коробейников и старшина не мешали, зная, как нелегки мужские слёзы. С обочины дороги донеслось:
- Командир, здесь ещё четверо. И баба.
- Женщину не тронь! – закричал сорвавшимся в фальцет голосом Владимир. – Не тронь!
- Женщину не трогать! – громко повторил Коробейников.
От спирта в голове прояснилось, но в глазах всё плыло, ноги не держали, и, чтобы не упасть, Владимир снова сел на подножку, стыдливо отирая слёзы слабости ладонями. Хотелось пожаловаться на подлое внезапное нападение, оправдаться неравенством сил, угрозой смерти, выговориться, чтобы облегчить ноющую душу, но нужные слова не шли, не находилось главных, всё объясняющих. Старший лейтенант тоже присел рядом, предложил:
- Рассказывай по порядку. Сколько их было?
- Восемь. Один удрал в лес, мне кажется, я его зацепил.
- Куда удрал?
Пришлось, шатаясь, встать, выйти, покачиваясь, к обочине дороги, подняться, чуть не ткнувшись носом в землю, на смертную поляну, где всё было по-прежнему, только добавились живые солдаты, и показать рукой направление, в котором убегал последний бандит.
- Автомат он не успел взять.
- Старшина, давай прочеши цепью направление: чем чёрт не шутит, лежит где-нибудь, гад, затаился.
Когда солдаты со старшиной ушли, привычно и умело рассредоточившись в живой гребешок, Владимир, сбиваясь, и не так, как хотел, а слишком коротко, одними фактами, но ничего не скрывая, рассказал, как их подловили на подъёме, как, благодаря счастливому случаю, ему удалось вырваться из плена, и как погибла Таня. Слушая его, Коробейников мрачнел всё больше и больше, и было непонятно, причиной ли тому зверство бандитов, собственная нерасторопность или поведение шофёра. Крепко обдумав всё услышанное и задав несколько уточняющих вопросов, он убеждённо сказал:
- Тебе не в чем винить себя. – Помолчал и добавил: - Разве только в том, что не уберёг Таню после. Но кто из нас, мужиков, хорошо понимает женскую душу? Что ей страшнее смерти бесчестие. Нет, ты всё сделал правильно. Можно было, конечно, погибнуть сразу, напросившись на пулю, но что бы это изменило для неё? Бандиты не только бы замучили женщину, но и жестоко, садистски убили бы после. Не кляни себя ни в чём, тебе можно смотреть людям прямо в глаза.
- Откуда только такие берутся? – с ненавистью произнёс Владимир, оживая от оправдательных слов командира ястребков.
- Такими рождаются, - убеждённо сказал профессор бандитологии. – Если как следует копнуть, то у каждого из них в роду кто-то из близких родственников гадом или гадёнышем был. Не обязательно бандитом с большой дороги, но мерзавцем, всю жизнь преследующим эгоистические цели за счёт других, обязательно. У одних ядовитое нутро не реализуется в полной мере из-за трусости и окружения хорошими людьми, а другие, попав в родную паучью среду, быстро становятся хладнокровными убийцами и садистами, как Грач, у которого дядя дважды сидел за вооружённый грабёж, а отец всю жизнь клепал доносы на соседей.
- Чистых, наверное, сейчас и не найдёшь.
- Не скажи. Закоренелых ублюдков не так уж и много. Есть преступления по случаю, больше всего – по пьянке, а есть осознанные, потому что хочется повесить кошку, отрезать собаке хвост, понаблюдать, как трепещет курица без головы, а потом – и человек, подрезанный финкой или придавленный удавкой. Таких обязательно выведем.
- Другие, по твоей же теории, объявятся.
Коробейников задумался.
- Пожалуй. Очевидно, так уж на человеческом роду загадано: рядом с добром обязательно зло лепится. Всем миром надо с ним бороться.
- Не выйдет, - возразил Владимир. – Человек по натуре своей, в отличие от животных, индивидуалист и никогда не станет тревожить себя из-за беды у соседа.
- Вот тут ты не прав, потому что озлоблен. Мелкота вшивая, конечно, останется и будет плодиться ещё долго – уж больно противоречив человек – а нелюдей выведем, помяни моё слово.
Из леса донеслись приглушённые расстоянием и деревьями пистолетные выстрелы: один, два, третий… четвёртый… потом короткая автоматная очередь, и стихло. Прислушивавшийся Коробейников сказал:
- Всё. Точно, ты его задел: далеко не ушёл. И нам не стыдно: вместе положили почти всю самую зловредную кровавую банду. Ты – семь с половиной гадов, и мы – половинку. – Он засмеялся собственному дележу и тому, что подходит к концу изнурительная и смертельная игра в прятки с лесным человеко-зверьём, приглашая и невольного соучастника разделить с ним неподдельную радость и забыть тянущее душу горе. Не удержавшись, Владимир тоже попытался улыбнуться, скривив непослушные, разъезжающиеся от продолжающего действовать спирта, губы.
- Пусть будут все восемь ваши, - благодушно пожертвовал он свои мёртвые трофеи, а про себя подумал: «Я бы ещё добавил себя, лишь бы была жива Таня».
Вскоре показались истребители, неся на плащ-палатке дважды раненого незадачливого беглеца.
- Храп! – узнал его Коробейников. – Что ж ты, сволочь, не застрелился? Возись теперь с тобой.
- Лечить будешь, Коробок, - тяжело прохрипел бандит, невольно оправдывая прозвище, открывая и закрывая помутневшие от боли глаза. – Тебе пулю берёг, себе не досталось.
- Кончай толкать фуфло, - оборвал старший лейтенант. – Где остальные? Где дорога в схрон?
Храп часто задышал, пытаясь изобразить радость и улыбку на пересохших, растрескавшихся от внутреннего жара губах.
- Ищи, начальник. Я рвать очко и фуганить не стану – кранты мне. Тебе за нас большие бабки платят, старайся, - он застонал, скрежеща зубами и пытаясь приподнять отяжелевшую от кровавой мокроты грудь. Никто ему не помог, и он, тяжело вздохнув, снова обмяк. – Тебя ждали, Коробок, для тебя сосну завалили, а ты подзадержался, болвана с полной тачкой жратвы и бабой подставил. Жадность фраеров сгубила. – Храп закрыл глаза, дыша рывками. – Перебор у нас вышел, очко водиле вышло, а ты чужой банк снял. Нехорошо, Коробок, нехорошо. Перестал мышей ловить. – Он помолчал и, всё ж, через силу улыбнулся. – А баруха была ништя-як!
