Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
- Пусть Храп сначала покараулит, - попробовал освободиться Гнус, изнывая от мерзостного вожделения.
- Дрочи пока, - засмеялся невидимый Грач, - тебе, хлюпачу, много не надо – достанется помочиться.
- Всегда так, - безнадёжно заскулил подневольный сторож. – Как делёж, так я – последний. Ну, ты! – злобно заорал он на виновника вынужденной половой воздержанности. – Не рыпайся у меня!
Владимир и так не рыпался, не сомневаясь, что при любом неосторожном движении получит, несмотря на приказ, пулю в висок. Уж слишком возбуждённым и нервным был караульщик, прилепившийся к кабине так близко, что хорошо чувствовался омерзительный запах гнойно-кислого дыхания из приоткрытого рта, обнажившего жёлто-коричневые неровные зубы с несколькими дырами вверху и внизу. С другой стороны, какая разница, когда это случится? Ясно, что живым не отпустят, а всё-таки не хотелось ускорять собственный конец. Не видать ему не только каменного, но и одноместного деревянного дома. Вряд ли и закопают, оставят для ворон, которые, наверное, уже справились с зайцем. Он всячески гнал от себя мысль о том, что делалось там, в кустах, боясь взвыть, не сдержаться и спровоцировать роковой выстрел, который ничем не поможет ни ему, ни Тане. Левая рука давно уже сжимала рукоять вальтера, нащупанного в потайном карманчике сбоку сиденья, но как вытащить верного друга, не спугнув насторожённого, злого взгляда Гнуса? Вот уж поистине меткое прозвище получил патлатый с длинным тонким носом, гнусавым шепелявым голосом и давно не мытыми и не чёсаными сивыми волосами, взмокшими на лбу от нетерпенья.
- Ну, скоро там? – заорал тот, не отводя холодного взгляда закоренелого убийцы от Владимира.
Ему неудобно было стоять на узкой подножке, держась одной, уже онемевшей, рукой за дверцу, мешал и висевший на груди шмайссер, и потому, не вытерпев и не отводя маузера и глаз от цели, он осторожно спустился на землю, отошёл на шаг от кабины и приказал:
- Отворяй дверцу, чтоб я тебя всего видел. Только медленно, не дёргайся, а то прихлопну.
У Владимира сердце так качнуло кровь, что она на миг затмила сознание, и он, с трудом справившись с волнением, сдерживая себя, неловко изогнувшись, надавил на ручку дверцы и тихо толкнул наружу. Когда вальтер и маузер оказались глазами друг к другу, первый, подготовленный к встрече, оказался, естественно, проворнее и сделал два верных выстрела, заставив Гнуса согнуться и рухнуть, сложившись пополам, на землю, громко брякнув слетевшим с шеи автоматом. Не медля, Владимир пружиной выскочил из кабины, подобрал автомат, передёрнул на бегу затвор и занял скрытную позицию у заднего борта машины. И вовремя. Из придорожных кустов на выстрел ломились двое. Чуть впереди чернявый парень в кожанке, высоких сапогах и серой охотничьей шляпе с короткой тульей, перевязанной тёмным шнурком и украшенной красным пером. За ним – дылда в распахнутом немецком грязно-зелёном френче, тяжёлых сапогах и пилотке как у Гнуса, с русским автоматом с деревянной ручкой в руках.
- Я же сказал: не стреляя-я-ть! – закричал, не добежав до грузовика, передний и чуть приостановился от попавших в грудь пуль, словно поджидая отставшего, а потом оба трупа по инерции пробежали ещё несколько шагов и грузно завалились набок, так и не узнав, почему стрелял Гнус.
Не дожидаясь, пока они завершат последние в жизни шаги, Владимир проскочил невысокий придорожный кустарник и увидел у высокой сосны двоих, придерживающих штаны, и троих, поднимавшихся и торопливо подбиравших брошенные, где попало, автоматы. Он, как учили – от живота, полоснул длинной очередью по троим, увидел, как двое ткнулись головами в землю, так и не добравшись до оружия, а третий, низко согнувшись, убегал, петляя за соснами, в лес. Владимир дал вслед ему короткую очередь и, не разглядев, достала ли она беглеца, повернулся к оставшимся двоим с расстёгнутыми штанами, обречённо глядевшим на пороге от земного блаженства к смертному на повёрнутое к ним дымящееся дуло мстителя. Неведомо как вывернувшийся шофёр не стал томить ни их, ни себя и, резко надавив на курок, стрелял до тех пор, пока те, изрешечённые, не упали друг на друга, а ему хотелось стрелять и стрелять, ещё и ещё, укладывая штабелями всех Грачей, Ангелов и им подобных, пока они не кончатся на земле. Его вывела из нервного ожесточения пошевелившаяся у сосны Таня, с трудом пытавшаяся прикрыться разорванной и изрезанной в тряпки одеждой, подтянуться на ослабевших в неравной борьбе локтях и прислониться спиной к стволу свидетельницы-сосны.
Опомнившись, Владимир подошёл, отводя глаза в сторону, глухо предложил:
- Давай я помогу, - хотя и не знал, чем и как можно помочь после случившегося.
- Принеси телогрейку и одеяло, - попросила она хриплым неживым голосом, самостоятельно опершись, наконец, о сосну и чуть шевеля разбитыми в кровь губами.
Он обрадовался даже такой незначительной просьбе, чувствуя безмерную жгучую вину за то, что с ней сделали, и за то, что остался жив и даже не ранен, благодаря ей. Обрадовался тому, что можно, хотя бы на время, уйти и не встречаться глазами с потухшим взглядом зверски обесчещенной женщины, которую он совсем недавно готов был взять в жёны, тому, что не нужно притрагиваться к полуобнажённому и насильно измятому грязными руками телу, такому нежному и податливому в любви, к которому он теперь не имел морального права прикасаться, отдав его, пускай даже невольно, на поругание бандитам. Между ними никогда больше не будет откровенных дружеских отношений потому, что при каждой встрече память невольно высветит сегодняшний день.
Молча приняв принесённые вещи с добавленной к ним флягой воды, она тем же хриплым и натужным голосом попросила:
- Иди к машине.
И он, покраснев от стыда за окончательно отвергнутую помощь, повернулся и, опустив голову, ушёл на плохо сгибающихся ногах, понимая, что стена между ними уже начала расти. Выйдя на дорогу, взял топор и с остервенением начал отрубать верхушку ни в чём не повинной сосны, сваленной бандитами, для которых одинаково стоила и жизнь дерева, и жизнь человека. Его остановил хлёсткий как удар бича выстрел, заставивший резко выпрямиться и оглянуться в опасении, что последний, очевидно, недобитый бандит вернулся и отомстил беспомощной Тане за гибель подлых грачей. Отбросив топор и подхватив лежавший рядом автомат, Владимир бросился, не разбирая дороги, к сосне, выскочил, не сторожась, из придорожных кустов, выискивая глазами уцелевшего гада, но, кроме валявшихся в прежних неестественных позах трупов, никого не было, и Таня, завёрнутая в одеяло, всё так же полусидела у приютившего настрадавшееся тело старого дерева, неудобно склонив набок опущенную голову. Он подбежал к ней, холодея от предчувствия, и увидел бледное, разбитое, всё в кровоподтёках, ссадинах и синяках лицо, тщательно вымытое принесённой им водой, а из раны на виске, прикрытой непокорной прядью, медленными толчками стекала по щеке и подбородку алая кровь, капая в тёмную лужицу на одеяле. Рядом с бессильно откинутой обнажённой рукой, обезображенной синяками и царапинами, и разжатыми пальцами с обломанными ногтями лежал наган, взятый ею для защиты, а понадобившийся совсем для другого. Снайпер не промахнулся. Владимир сам принёс ей оружие в телогрейке, не придав значения тяжести в кармане, забыв о нём, а она или помнила, посылая за телогрейкой, или, наткнувшись, воспользовалась, найдя для себя единственный достойный выход, но как бы то ни было, всё равно убил её он, Владимир. Сначала отдал на поругание, а потом убил.
Застонав от бессилья что-нибудь изменить, он повернулся и пошёл опять к машине, чтобы только не быть на устроенном им неприбранном кладбище, не видеть плодов зверства людей, убивающих друг друга даже тогда, когда война закончилась и надо бы жить да жить, не уничтожая, а взращивая жизнь. Сел на подножку кабины верного железного друга, достал верный вальтер, дослал патрон в ствол, посмотрел последний раз на небо, где скрывался тот, что так бездарно распоряжается жизнью на земле, послал ему мысленно последнее проклятье, приложил дуло к виску и, не останавливаясь, нажал на курок, потому что для него, с его виной, тоже не было другого выхода. Раздался щелчок, но выстрела не последовало. Тот, кого он только что проклял, опомнился, зарвавшись в эксперименте с оказавшейся не в меру чувствительной человеческой душой, и подменил патрон. Владимир выщелкнул его из ствола подвёдшего друга, подержал, рассматривая, на ладони, разглядел отчётливую вмятину на капсюле, медленно расстегнул карман гимнастёрки, аккуратно положил бракованную смерть рядом с документами и застыл, невидяще глядя в пустое пространство. Стреляться больше не хотелось. Сидеть бы так, не шевелясь, до последней минуты, и пусть бы она наступила как можно быстрее и незаметнее.
Так и застали его, в полной прострации, подъехавшие вскоре истребители.
