Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Взрослым с охотой помогали мальчишки. Они залезали в норы, исчезали там, кричали, звали Халерху, а когда выбирались наружу, — говорили взрослым, надо копать дальше или не надо. С ног до головы был измазан глиной и сынишка Нявала. Старик не щадил Ханидо: он заставлял его пролезать в узкие норки и часто вытаскивал обратно за ноги. Старику очень хотелось, чтобы именно его сын, а не чей-либо другой, первым нашел девочку. Человек темный, забитый до крайности, он, однако, хорошо понимал, что к чему. По его разумению, Халерха не должна умереть, потому что все норки в конечном счете выходят наружу, и дышать под землей, стало быть, можно. Ханидо предрекли большую судьбу, и кому, как не Ханидо, обрадовать стойбище. Да и Чирэмэде перестанет скулить, что его сын родился на погибель се дочери.
Старался отец — и не замечал, что парнишка давно уже хнычет. Там, под землей, Ханидо звал Халерху не с надеждой, а с настоящей злостью. Но ведь это же под землей! А если он вылезет, то принимался усиленно ковырять пальцем в носу и скрывал слезы.
Когда дело подошло к сумеркам, а холм был порядком распотрошен, надежды погасли. Люди крепко устали. Начали говорить о неудаче, о том, что надо возвращаться к своим очагам. И тут вдруг обнаружилось, что исчез Ханидо.
Нявал отмахнулся: сын, видимо, проголодался и убежал в стойбище. Однако неожиданно среди людей появился куда-то уходивший старик Хуларха, который остановился над ямой и, покачав лысой коричневой головой, проговорил:
— Зря. Все зря. Не тут копаем. Поговорить бы надо с твоим парнишкой…
— А это… Как его… Он ушел.
— Не теперь. Сначала бы. Вон там, на той стороне холма он кличет ее.
Подняв, лопаты, пешни и топоры, люди разом двинулись на вершину — и сразу остановились. Ханидо ничком лежал недалеко на ровном месте и громко причитал:
— Дура ты, дура. Чего не вылезаешь? Не будешь есть — умрешь. Халерха-а-а… Энэ [58] кушать зовет!
Все бросились вниз, тут же оттащили парнишку и, не раздумывая, стали копать. Теперь уже никого не удивляло, что Ханидо кричал в узкую норку — голова пролезет, значит, и плечи пролезут, а дальше может быть яма-лежбище.
Хуларха и Нявал вспомнили, что и три дня назад Ханидо показывал это же неприметное место. Они стали швырять лопатами землю, стараясь как можно быстрей расширить нору. Другие работали рядом.
Но люди напрасно отдавали последние силы. Углубившись, они видели то же самое — сплошь дырявую землю. Стали кричать, звать Халерху. Ничего не услышав в ответ, снова взялись за лопаты. А тем временем быстро смеркалось: тучи, едва показавшие в своих трещинах зарево, как-то сразу соединились, и скат холма почернел, почернела под лопатами и бурая глина. То ли радуясь тьме, то ли озлобившись, то ли на ветру лучше почуяв запах пота, комары набросились на людей, как бешеные собаки.
Весь холм раскидать не было сил. И потащились улуро-чи по своим тордохам с дрожащими, напрасно натруженными руками и с опустошенными от неудачи душами.
Дурное настроение, однако, быстро и неожиданно попятилось от людей.
Ветер донес от стойбищ грохот бубна. Звуки были сильными, бодрыми, и все уже издали догадались, что камланит Сайрэ. Кому он камланит, откуда пришли к нему силы, что он хочет узнать и сделать — все это было загадкой, но все это было не так уж и важно. Сайрэ ожил и камланил — значит, произошла какая-то перемена. Люди стойбища сильно устали за эти дни, и для них уже было радостью то, что жизнь вроде бы возвращается в свою протоку. Пусть в стойбище будет одна помешанная, пусть не найдется ребенок — с этим придется смириться, и люди смирятся, но жить без бубна, в тревоге, так, как прошли эти дни, невыносимо.
А в стойбище ничего не случилось. Халерха не пришла, Пайпэткэ сидела возле чужого тордоха и впотьмах что-то чертила на земле пальцем. И все-таки хорошо, что Сайрэ застучал в бубен…
Тучи сплошной ровдугой неслись по небу до самой зари. Сквозь них не проглянуло ни единой звезды, но они и не уронили ни капли дождя. К восходу солнца уже не тучи, а облака быстро плыли по холодному синему небу…
Детвора спала в этот раз крепко и долго. А когда высыпала из тордохов, радостные голоса будто согрели холодный день: земля просохла, солнце то исчезало, то появлялось, меняя окраску тундры и умиротворенного озера.
Первым делом ребятня бросилась к своему холму — надо же было им поглядеть, что там вчера понаделали взрослые. Все собрались, конечно, у самой большой ямы — и пятилетние и пятнадцатилетние. Не было среди них одного Ханидо: он слишком много лазил по. узким норкам, и теперь у него болели кости. Все, как есть, оглядели детишки и направились было ко второй яме, как вдруг кинулись вниз. Нет, они не побежали, а бросились сломя голову — все сразу, с дикими криками; те, кто побольше, мгновенно оказались внизу, меньшие падали, визжали, ползли, катились беспомощно — кувырком.
Из тордохов повыскакивали матери и отцы, а потом и все остальные.
— Там, там!.. — боясь оглянуться назад, бестолково кричали бежавшие.
Даже не останавливаясь возле взрослых, они понеслись дальше, к своим тордохам.
Со свирепым визгом и лаем выскочили и бросились через луг собаки.
Словно дробь из ружья, они полетели прямо к холму, оставив далеко позади мужчин, бежавших узнать, в чем дело. Но тут произошло непонятное. Детей кто-то преследовал. Мужчины остановились, замешкались, не веря своим глазам.
Самых маленьких уже догоняло какое-то чудище. На голове у него что-то торчало в разные стороны, руки с растаращенными пальцами были разведены и готовы вот-вот схватить отставшую девочку, лицо и все тело покрывали желтые клочья шерсти. Пока мужчины топтались на месте, в стойбище поднялась настоящая паника. Крестившиеся изо всех сил старухи и старики, услышав крики "Дух!", "Мельгайвач!", "Пропали!" — начали прятаться. Чтобы их не увидел дух, они упали на колени — и на четвереньках, ползком скрылись в тордохах.
Визг, крики, непонятное бормотание неслись по стойбищу. И никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы не собаки, которые, как оказалось, безошибочно отличают духа от человека. Правда, тут еще так получилось, что страшное существо споткнулось и упало самым беспомощным образом. И вот собаки, с яростью налетев со всех сторон, не стали разрывать на части упавшего духа. Напротив, они ласково завизжали, завиляли хвостами и сразу же разбрелись по холму…
Халерху несли на руках. Была ли она бледной, была ли поцарапанной, этого никто бы не смог определить, потому что все лицо ее покрывала засохшая глина. Глиной были напрочь забиты уши, глаза — песком, волосы слиплись клочьями, одежду ни за что не узнала бы шившая ее Пайпэткэ, будь она трижды нормальной. Не плакала Халерха, а урчала, как беспомощный новорожденный теленок.
Мать Чирэмэде пришла в себя лишь после того, как женщины отмыли ее дочь, одели во все чистое и дали поесть.
Ни о чем девочку не расспрашивали — точно ничего не было, а если и было, то лишь во сне.
Тут в тордохе и появился Сайрэ. Он вошел тихо, кивнул Чирэмэде и Хулархе, осторожно сел в сторонке и, закрыв глаз, точно задремав, начал негромко, медленно постукивать в бубен. Он не обращал внимания на толпившихся людей и ничего не ответил, даже не открыл глаза, когда Чирэмэде сказала:
— До смерти буду благодарить тебя, хайче Сайрэ. Один ты мог показать ей дорогу из нижнего мира…
Под мерный звук бубна Халерха и заснула.
А к вечеру вешало Сайрэ отяжелело, прогнулось от жирных юкол.
ГЛАВА 7
Остаток лета шаман Сайрэ прожил тихо и незаметно. Людям все больше казалось, что он на глазах стареет, и поговаривали о том, что, видно, так и сойдет на нет его земная жизнь. Рассуждали просто: Сайрэ всего один раз ошибся, обошелся слишком жестоко с Мельгайвачом, и кто-то — бог ли, бродячий ли дух — наказал его, отняв жену и заставив мучиться с больной, ни к чему не способной женщиной. Ошибались люди, Сайрэ в действительности напряженно думал о будущей земной и о загробной жизни, он выжидал, искал выхода из ловушки. Выход у него был. Только его плотно закрывала сумасшедшая Пайпэткэ.
Искать-то он искал, но, сам того не замечая, свыкался с бедой, вживался в нее.
Ухаживая за дурочкой, старик часто видел ее красивое, набухшее в напрасном ожидании материнства тело и, зная свою вину, тяжко вздыхал.
Хлопоты приносили ему облегчение: иногда он ловил себя на мысли, что его заботы, его отцовское внимание могут со временем переломить болезнь, и тогда он воспрянет духом, иногда он примечал, что заботы эти рождают уважение к нему со стороны людей, но чаще всего он старался просто так, из необходимости что-то делать. Как бы то ни было, но жизнь не стала пустой, и она создавала привычки. Придут, бывало, к Сайрэ старики, рассядутся, Пайпэткэ начнет показывать им человечка, когда-то сделанного из прутиков, начнет хвалить его, как живого, — а Сайрэ и не подумает выпроводить ее — напротив, возьмет из ее рук человечка, станет тоже нахваливать его, водить по кругу, ласкать. И даже не кивнет сожалеючи своим старым друзьям.
