Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Но вдоволь наплакаться ему не пришлось: Пайпэткэ подобралась к нему на четвереньках — и, высунув набок язык, сопя, начала гладить по голове. Он оттолкнул ее изо всех сил и перестал плакать, зло заиграв желваками.
Прошла середина дня. Люди не возвращались, девочка не находилась.
А к вечеру он узнал, что люди обошли берег, облазили ближние скалы, оглядели почти все тальники и каждую норку на холме и берегу, но от Халерхи не было ни следа, ни звука.
Голодный, совсем убитый этой вестью, Сайрэ чуть забылся, а когда очнулся — увидел спящую Пайпэткэ и потемневший онидигил. Ничего не соображая, он выбрался наружу и быстро заковылял к озеру, туда, где стоял тордох Хулархи. Над стойбищем проплывала грязно-синяя туча, и из-за таежного горизонта тоже ползли лохматые чудища дождевых туч; в мутно-красном свете жалобно пели комары — точно вдалеке плакали женщины; Малое Улуро морщилось волнами, а берег был белым от пены, как губы шамана во время камлания… Не дойдя до тордоха, Сайрэ вдруг повернул обратно. Но и до своего тордоха он не дошел — снова заковылял к озеру. Так мечется человек, который боится мертвеца, но которого все-таки к мертвецу тянет. Впрочем, шаман и в самом деле боялся подступиться к жилью Хулархи — туда вот-вот могли принести маленький трупик.
И у Сайрэ едва не подкосились ноги, когда он услышал тяжелое дыхание мужчин, а затем увидел толпу, что-то несущую на руках. Он шмыгнул за ближний тордох и с колотящимся сердцем начал подглядывать, топчась на одном месте.
Нет, несли не девочку — несли женщину. Мать Халерхи несли, верней, волочили.
У Сайрэ отлегло от сердца: волочат — значит, жива. "А где же девочка? Может, ее другие несут?" — Старик опять насторожился и начал всматриваться вдаль.
Нет, люди плелись с холма поодиночке, по двое и, кажется, ничего не несли.
"Не нашли девчонку", — решил Сайрэ и быстро, стараясь не столкнуться с кем-либо из людей, засеменил к своему тордоху.
Много горьких, тяжких и страшных ночей пережило бедняцкое стойбище. Но эта была особенной, не такой, как другие. Ужас черной птицей кружился не только в тордохе несчастных родителей. Люди в беде привыкли надеяться на шаманов, привыкли узнавать от них тайну, получать совет, а то и избавление от беды. Но на этот раз беда ворвалась и в тордох шамана, да не одна, а две сразу, да еще в тордох не простого шамана, сильнейшего и прославленного. И люди, вдруг лишившись надежды, растерялись, не зная, что делать, что думать.
К тому же ночь была хмурой, ветреной и дождливой и тянулась она не по-летнему долго, будто нарочно растягивая тревогу.
Поздно вечером, в самую темноту, перед утром люди подходили то к тордоху бедного Хулархи, то к тордоху Сайрэ. Но лучше бы и но подходили. Под вой ветра и шум кипящего озера мать пропавшей девочки жутко кричала или причитала, словно помешанная, а Хуларха метался, без конца выбегая к берегу, о который хлестали тяжелые волны, — с ног до головы мокрый, он ни с кем не разговаривал, боясь выпустить изо рта трубку и в отчаянии разреветься. Зайти к шаману Сайрэ, потолковать с ним было страшно и безнадежно: укрывшись шкурой, старик лежал возле двери, вертелся, будто от нестерпимой боли, и громко, без перерывов стонал. Один раз к шаману все же зашли.
Муки Сайрэ совсем растревожили стойбище. Люди знали, что ему тяжело, но старик не просто страдал — он корчился, не мог говорить — и это казалось третьей бедой. А три беды, да еще таких, вырастали в напасть, которая неизвестно куда ведет и чем кончится.
Шамана, однако, не пожирали духи, и корчила его не болезнь. Правда, его беспощадно грыз голод — так сильно, что сердце стучало будто не в груди, а в желудке, и совсем ничего не видел его воспалившийся зрячий глаз, но все это старик перенес бы без звука. Сайрэ подкосили видения. Как только хлынул дождь, он невольно представил себе одинокую девочку в тундре, мокрую, потерявшую голос от крика и холода, — и едва не закричал сам. А в следующий миг случилось настоящее чудо — Сайрэ почувствовал, что из-под ноги его выскочил камень, а тело ринулось вниз. Тоненький корешок, за который схватилась рука, остановил падение, но Сайрэ повис над обрывом и явственно увидел внизу острые камни и тинистую воду меж камней… Все это было давно, в тот день, когда сокол рас кровавил ему лицо и когда к нему пришло вдохновение. Нет, он сейчас висел над обрывом, сейчас — не может же быть, чтобы спустя пятьдесят лет рука чувствовала, как сползает с корешка кожура, а носок ноги лихорадочно ищет опору!.. Испугавшись видения, старик сбросил шкуру, сел и перекрестился. Но вдохновение не пропадало. Глядя в кромешную тьму тордоха, Сайрэ вдруг увидел восходящее солнце со срезанною тучей макушкой, увидел девушку, робко шагавшую с подстилками на плече. И ему опять, как и в то хорошее утро, показалось, что солнце садится, но что сам он смотрит на землю сверху, из облаков… Видение это, однако, быстро сменилось другим: буран и мороз, и Пайпэткэ босиком бредет по сугробу — ищет следы. Громко и страшно ухает лед на озере. А вот уже и тот, чьи следы она ищет, — в огромной теплой яранге он кувыркается по лужам своей крови и обливает кровью богатые полога — серые, пятнистые, с подпалинами…
Чавканье грязи под ногами идущих людей оборвало видение. Сайрэ быстро лег, рывком накинул на себя одеяло-шкуру и, укрывшись с головой, застонал.
С вошедшими он не стал разговаривать. Он принялся стонать все громче и громче, пока не разбудил Пайпэткэ. Люди смолкли, пошептались и тихо ушли.
Они просили покамланить старику Хулархе — поискать следы девочки. Они надеялись, что великий шаман поднимется над своей личной бедой, а потом поднимется выше — и из верхнего мира посмотрит на стойбище и на всех юкагиров: может, не в духах дело, а в сатане, может, надо ехать к попу и просить у него защиту?.. Сайрэ слышал каждое слово, но он еще не успел опомниться от страшных видений и вгорячах едва не закричал людям в спины: "Да, я во всем виноват, я! Как же не видите этого? И пусть меня одного покарает бог…" Но нет, он не закричал так. Потому что понял: люди лишь испугаются, уйдут — и сейчас же скажут, что он, как и жена, тоже теряет ум… Рассудив так, Сайрэ неожиданно успокоился: "Чего это раскряхтелся я! — скинул он с себя шкуру. — Беда с девчонкой — беда отдельная. Тут нету моей вины. Плохо с ней обращался? Еду и шкуры жалел? Все видели, что не жалел… — Старик на четвереньках пополз к мешкам, в одном из которых хранились бубен и амулеты. — К Тачане камланить пойду", — решил он, и рука его быстро нащупала ободок бубна.
Нет, старик шаман только храбрился: никуда идти он не мог, а камланить за эти сутки пытался не раз. Сайрэ недаром часто крестился, недаром вспоминал светловолосого бога. Еще прошлым утром, когда Пайпэткэ навсегда потеряла ум, он почувствовал на себе спокойный, но упрямый взгляд верхнеколымского старца шамана. С тех пор он почти беспрерывно видел его лицо — от мудрости помутневшие глаза, уверенно перекошенный рот и важно отвисшую нижнюю губу. Это он, безымянный шаман-якут, умевший глядеть далеко вперед, оставил ему врага, врага самого страшного и самого нужного — бродячего духа Мельгайвача. Он знал все, он и Сайрэ видел насквозь, как ледышку… И Сайрэ в этот тяжелый день тысячи раз свалил бы обе беды или одну из них на духа чукчи — потому что другого выхода у него не было. И люди поверили бы. Поверили — да не все и ненадолго. Язык Лэмбукиэ иглой не проколешь. Пурама теперь наверняка дышит огнем: он советовал Хулархе отдать дочь, он и ищет ответ — почему все так получилось. Но, кроме них, есть еще и Куриль. Этот рассвирепеет, как весной медведица, — растопчет и заплюет тордох… Люди, однако, людьми: возненавидят — простят, убивать не станут, голодом не замучают. Перед богом страшно. А ведь была прямая дорога к нему, и была надежда вернуться после смерти на землю…
Озираясь по сторонам, Сайрэ сидел возле мешка и напряженно угадывал, какие слова придут ему на язык после того, как он распалится под грохот бубна. Так он никогда не делал: он считал нечестным, не достойным шамана заранее придумывать речи. Но сейчас он боялся самого себя. Не будет, не может быть иного видения, кроме того, которое знают все, — Халерху испугала сумасшедшая Пайпэткэ. Эта картина выплывет из черно-красных бликов, и никуда от нее не уйдешь. Придется сказать. Но тогда придется сказать и о том, почему Пайпэткэ — его жена, жена такого большого шамана — лишилась ума. Что начнет лепетать язык, что?
И тут Сайрэ вдруг закрыл руками лицо, заголосил, все сильней и сильней раскачиваясь из стороны в сторону. Он понял, что вдохновение было уже и все видения были; под грохот бубна видения эти лишь повторятся — только более ярко и более живо. След к девочке Халерхе потянется от его тордоха — другого начала нет и придумать его нельзя. Где и как оборвется след? А может, уже оборвался? А если утром мутные волны Улуро выбросят на берег мертвую девочку? Что скажут люди? Почему не помог, почему не камланил? И почему вообще такие страшные беды цепляют близких к шаману людей, близких и совершенно невинных?..
