Сергей Алексеев - Игры с хищником
– Попомнишь мое слово, – сказал на прощание. – Бандитом вырастет!
Мать его часто вспоминала, когда Сыча контузило взрывом на полигоне, и потом, когда он по ночам расстреливал фонари.
Рита и впрямь вернулась в Ельню в мае, в самую прекрасную пору, когда уже было сухо после весны, речка разлилась и все уже цвело. Сыч хоть и ждал каждый день этого мгновения, но увидел неожиданно вечером, сквозь светящееся окно дома, и вдруг сробел, побоялся войти, потому что там была ее мать. Он посвистел, заложив пальцы в рот, потом, забравшись в палисадник, постучал в стекло и услышал холодный, рассерженный голос:
– Эй, ты чего там хулиганишь?
Наверное, не узнала, хотя Сыч стоял на виду, прямо под окном, или не рассмотрела: стекла после зимы еще не мыли...
На следующий день он несколько раз прошелся мимо ее дома, однако Рита так и не дала о себе знать. И тогда ближе к вечеру он отправился шляться по городу, в тех местах, где могла появиться Рита, – возле суконной фабрики, универмага и городского парка, где наконец-то прорыли канаву, отвели воду и начали строить танцплощадку. Молодежь с гармошками уже собиралась туда, хотя для танцев было мало места – кругом валялись бревна и доски, на которых можно было посидеть в предвкушении будущего веселья. Он встречал знакомых парней и девчонок, разговаривал, смеялся, а сам исподволь озирался по сторонам, но Риты все не было. В парке уже заиграл баян, от фабричного общежития потянулись стайки девчат, и Сыч хотел вновь прогуляться до ее дома, когда наконец-то вздрогнул и сотрясся воздух, словно от взрыва: она шла вдоль забора парка по деревянному тротуару и цокот каблучков был слаще всякой музыки. Шелковое платье и волосы вздрагивали и переливались от каждого шага, источая синее ночное свечение и одновременно – горделивую неприступность.
Сыч перескочил улицу и возник на ее пути.
– Вот и нашел тебя! – сказал сдержанно и услышал в ответ торопливую реплику, брошенную бесстрастно и на ходу, как тогда, при расставании в Иваново.
– А, привет! – И даже шага не замедлила.
– Я искал тебя, – пролепетал он, волочась позади.
– Стемнеет – приходи на площадку, – обронила она тихо. – Только не высовывайся. Сама найду...
Она опасалась, что их увидят вместе!
Это охладило его и в мгновение повергло в тоскливое, до слез, уныние. Он отстал, потом повернул в обратную сторону и через несколько шагов вдохновился: конечно! Пока они не поженились, так и будет! По городу уже ползут слухи, мол, взрослая девка мальчишку совращает, и не зря мать переживает...
Он ждал темноты, как спасения, и в двенадцатом часу, блуждая по мокрому парку, пробрался к недостроенной танцплощадке, где при свете нескольких лампочек, развешанных по деревьям, вовсю веселилась молодежь. Затаившись возле штабеля досок, он стал высматривать Риту, но ее нигде не было видно. Баянист играл вальс, а никто не танцевал, ибо танкисты после трагического вечера на мельнице в Ельню не приезжали и вместо нормальных, зрелых парней мелькали головы стриженных наголо фэзэошников и редкие лохматые – пожилых вдовцов. Сыч решил подкрасться ближе и в это время ощутил на плечах руки Риты.
– Вот ты где, миленький. Обыскалась...
И, развернув его к себе, стала жадно целовать лицо – как тогда, в общежитии. Но тут же спохватилась, уцепилась в руку жесткими тонкими пальчиками и повлекла за собой.
– Скорее, подальше, подальше...
Ослепленный светом, он ничего не видел и покорно бежал след в след. В каком-то совсем темном и сыром месте они остановились и Рита резко прижалась к нему, обняла, сцепив за его спиной руки. Он почуял, а точнее, расценил это как радость и ее тоску.
– Как ты возмужал, Сыч! – искренне изумилась она. – И стал такой красивый...
Все, что он успел забыть с той памятной ночи в общежитии, возникло вновь и вырвалось наружу.
– Пойдем куда-нибудь дальше...
– Зачем? И здесь хорошо...
– Под ногами хлюпает, вода...
– Ну и что? – легкомысленно спросила она.
Сыч взял ее под руку и теперь повел сам, натыкаясь еще на деревья, но уже приглядываясь к темноте.
– Надо же, ты уже ничего не боишься, мальчик, – отчего-то грустно произнесла она.
– А кого бояться?
– Меня.
Наконец он различил, что находится в сухом сосновом бору, где горожане собирали грибы, и остановился.
– Вот здесь хорошо...
– Как ты вырос! – Рита снова прижалась к нему. – Выше меня стал...
Сыч взял ее за плечи, по-мужски крепко поцеловал и прислонился щекой к губам.
– И целоваться научился... А какой колючий!
Он не знал, что делать дальше, и только сжимал ее руками, чувствуя ломоту в суставах.
– Задавишь ведь, Сыч... Сколько силы в тебе!
Лицо ее засветилось, и он увидел, что Рита улыбается, как тогда, на берегу мельничного омута – неестественно, вымученно, словно гримасничала от какой-то внутренней боли. А дыхание ее стало сладковато-дурманящим...
Он приподнял Риту и хотел положить на сырую землю, но она вдруг резко вывернулась из рук, отскочила.
– Нет, мальчик! Ничего не будет!
– Давай найдем место. – Он пытался обнять – выскальзывала. – Где сухо и хорошо...
– Даже не думай!
– Почему?
– Потому что не боишься меня.
– Тебе нравится, когда боятся?
– О! Как ты мне нравился, когда боялся! Когда трепетал!
– И сейчас боюсь!
– Тебе страшно?
– Страшно...
– Сейчас проверим. – Она перестала уходить от его рук, призывно зашептала: – Потрогай мою грудь...
Сыч запустил горячую руку под вырез платья, и вмиг закружилась голова.
Рита опять ловко вывернулась и отскочила.
– Видишь, какой смелый стал! Ничего не получишь!
– Но почему? – Губы онемели, мысли стали сбивчивыми. – Мать хочет отправить меня к дяде в Катайск. Чтоб я учился... Я скоро уеду!
– И правильно хочет! Тебе рано жениться, выучись сначала, получи профессию, в армии послужи.
– Но это так долго...
– А что ты хотел? Женилка у тебя выросла, но сам еще мал...
– Рита!..
– Я тебя ждать буду. – Не приближаясь, она прислонила голову к его груди. – Пока ты не созреешь... Честно ждать буду. В монахиню превращусь, на парней не взгляну и на танцы больше ходить не буду. Никогда. Потому что люблю тебя! Сама не ожидала, хотела поиграть с тобой... – И прокричала в темной тишине, как ночная птица: – Мне и свет не мил, Сыч!
И потом долго молчала, усмиряя буйное, надорванное дыхание. А он дождался, когда Рита замрет, и осторожно, словно эту птицу ловил, положил одну руку на талию, затем вторую и, смелея, притянул к себе.
– Не знаю, на что надеюсь. А хочется! – Она словно не заметила его движения. – Езжай в Катайск, как мама сказала. Учись, служи... Только не обмани меня! А обманешь – приду к Сычиному Гнезду и утоплюсь. Помнишь тот омут на мельнице?
– Помню, – деревянными губами произнес он и прижал ее еще крепче. – Все помню... Но ты однажды изменила мне!
– Я тебе изменила?!
– А как же тот парень, фронтовик, которого на мельнице убили?
Она засмеялась, но наигранно, не по-настоящему.
– Глупый... Я же понимала, ты еще мальчишка. И хотела отогнать, чтоб не мучился понапрасну.
– Но ведь ты же целовалась с ним! И спала...
– Спала! – с вызовом призналась она. – Ну и что? Ты ревнуешь? А его ведь на свете нет!
– Все равно...
Она замерла и похолодела.
– Вот что, Сыч... Если любишь меня – все простишь. А если нет – я уйду... и больше никогда-никогда меня не увидишь.
– Я тебя люблю.
– Тогда больше не вспоминай мне прошлого. Никогда-никогда.
– Не буду.
– Поклянись!
– Честное комсомольское...
– Что? – Рита засмеялась. – Ах ты, комсомолец мой! Поклянись матерью!
– Клянусь, – выдавил он, не совсем еще понимая, чем клянется.
Она как-то враз потеплела, и он уловил манящий запах ее дыхания.
– Если полюбила тебя, это навечно, Сыч. Ты это запомни.
Он поцеловал ее в теплые губы и ощутил внезапный жар, словно от простуды, но Рита мгновенно почувствовала это и вырвалась из рук – платье было шелковое, скользкое, как язык в глазу.
– Нет, Сыч, ничего больше не будет!
– Ну почему?! Ты в общежитии не испугалась, когда девчонки были. А здесь никто не видит...
– Так надо! – Рита встрепала свои волосы. – Так надо!
– Зачем?..
– Чтобы помнил меня всю жизнь! – Она заговорила, будто колдовала. – Чтоб тосковал по мне, чтоб вспоминал и сох, сох и вспоминал. Всю-всю жизнь, до конца. До последнего часа, до последнего вздоха. И чтоб, умирая, мое имя назвал!
Он отступил, а Рита засмеялась прямо перед его лицом, сложила губы трубочкой, дунула ему в открытый рот и в тот же миг убежала.
Колдовство ее подействовало.
Он помнил Риту Жулину всю жизнь, и образ ее прочно сидел в сознании, внезапно всплывая, если слышался знакомый запах, виделся случайный поворот головы другой женщины, взмах руки или едва уловимая, похожая голосовая вибрация. Он привык к этому, как привыкают и не замечают характерных особенностей собственного вида – формы лица, носа, выражения глаз, цвета волос. Все это существует само по себе и даже не требует большого внимания, пока кто-нибудь не спросит, а почему, например, у тебя такой подбородок?
