Сергей Алексеев - Игры с хищником
– Восемнадцать, – соврал он.
– Ну вот, уже можно! На-ко глотни!
– Ему аспирину надо, – заметила другая и стала рыться в тумбочке. – Где-то был...
Он уже хотел отхлебнуть из бутылки, но тут вбежала Рита – принесла термометр.
– Не давай вина! – как-то ревниво и строго заявила она. – Сейчас молоко вскипит.
– Хуже не будет, – попыталась воспротивиться девица, однако отошла от кровати. – Водки бы с перцем...
Рита нащупала под одеялом его подмышку и осторожно всунула градусник.
– Нельзя ему, рано. Он совсем еще мальчик...
– Я бы не сказала! – игриво заметила та, что искала аспирин. – Симпатичный у тебя братик, Ритка!..
– Посмотри, чтоб молоко не убежало, – попросила та и села рядом, чуть придвинув Сыча к стене. – А что у тебя с глазом?
– Уголек попал, – внезапно ощущая тепло, сказал он.
– Уголек?
– Шлак из паровозной трубы. – Сыч распрямился и прижался к Рите. – Я на крыше ехал...
– Миленький мой! – по-матерински пожалела она. – Сейчас достану...
И, склонившись к его лицу, прикоснулась губами к глазу, и он ощутил ее язык между век – горячий, трепещущий. И тот час уловил знакомый и щемящий запах дыхания.
– Рита, – прошептал горлом. – Я люблю тебя.
Она не услышала или не захотела это слышать, потому что отняла губы и сказала строго:
– Тихо, не шевелись!
И снова ее мягкий, какой-то переливающийся язык погрузился в глаз.
В тот миг ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось...
Но Рита через минуту отпрянула и сняла с языка маленькую крошку.
– Вот! – проговорила радостно. – Достала! Сейчас твой глазик заживет.
– Все равно болит, – прошептал Сыч.
– Может, еще осталось? – Она опять склонилась, дохнула ему в лицо и раздвинула языком веки.
Он замер, затаил дыхание и испытал вечность.
– Нет, – уверенно проговорила Рита. – Все чисто!
– Царапает и жжет.
Она загадочно улыбнулась – уловила его хитрость.
– Это кажется... А слезы у тебя такие соленые.
Оставшаяся в комнате девица смотрела на них с оторопелым изумлением.
– Ну, Ритка! – сказала наконец. – Ты даешь!..
А Рита вновь просунула руку под одеяло и вынула градусник.
– Батюшки!.. Температура сорок один градус!
– Может, фельдшера вызвать? – испугалась девица.
– Не надо! – Сыч привстал и схватил Риту за руку. – Само пройдет. Мне лучше... Только ты не уходи никуда.
– Сейчас будем сгонять, – решительно заявила Рита. – Галь, пробеги по комнатам, найди уксус.
– Зачем?..
– Увидишь, иди!
Та нехотя исчезла за дверью, на короткий миг они остались вдвоем, и можно было повторить то, что вырвалось непроизвольно, когда она доставала из глаза соринку, но горло пересохло и склеилось. Поэтому он сказал одними губами:
– Я тебя люблю.
– Молчи, мальчик, – прошептала она радостно, и в огромных глазах ее почему-то показались слезы. – Я знаю, знаю, молчи...
– Мать с почтальонкой договорилась... И твои письма не давали...
Наверное, она хотела сказать что-то обидное, дескать, ты еще подросток, не самостоятельный фэзэошник, но в это время в комнату заскочила девица Галя, и поэтому Сыч услышал лишь обрывок начатой фразы:
– Потому что ты еще...
– Уксус нашла! – сообщила Галя, глядя на них с настороженным любопытством.
Рита налила в миску воды, добавила уксуса из бутылки, после чего намочила в растворе полотенце и откинула одеяло.
– Сними майку и трусы, – велела она. – Сейчас сгоним.
Он повиновался, и в тот миг даже не ощутил чувства стыда или неловкости, возможно, потому, что в ее голосе слышалась материнская требовательность, а возможно, от высокой температуры уже начинался бред. Он осознавал, где находится, однако реальность виделась как сквозь заплаканное от дождя, отпотевшее стекло; и напротив, то, что хранилось в памяти, вставало сейчас ярко, объемно и осязаемо. Он видел, как Рита протирает его тело мокрым полотенцем, ощущал резкий запах уксуса, и при этом казалось, что они опять на берегу мельничного омута, а над ними лунная ночь и больше никого нет во всем мире. Из настоящего он слышал ее голос, вернее, одно только произносимое слово:
– Перевернись...
И снова погружался, теперь весь, с головой, во что-то горячее, желанное и трепещущее, как ее язык в глазу. Сыч переворачивался то на спину, то на живот, слушал ее руки и сквозь вездесущий кисло-терпкий дух уксуса отчетливо ощущал запах ее дыхания. В тот миг было все равно, что девица Галя стоит, бессовестно смотрит на него и чем-то восхищается.
– Братик у тебя, Ритка!.. Где мои семнадцать лет!
Потом пришла вторая, с молоком, тоже встала, вытаращилась, и кастрюлька в ее руках продолжает кипеть, источая пар.
Он еще помнил, как, обжигаясь, пил это огненное молоко с золотыми кружочками масла, помнил, как с работы вернулись еще три девушки – соседки Риты по комнате; кажется, еще осталось в памяти, как все они вместе зачем-то подняли его на руки, и Сыч обвис, совершенно обескураженный и беспомощный. Оказалось, Рита в это время перестилала постель, бросая на пол мокрые от пота простыни.
И уже потом окошко, сквозь которое он видел реальность, окончательно забило сильным косым дождем...
Наверное, от вкуса молока, оставшегося на губах, ему начало сниться, будто он еще младенец и сосет материнскую грудь, держась за нее обеими руками. Однако сон этот был кратким и в один миг превратился в бред: он лежал на узкой койке, притиснутый к стене, а рядом была не мать, а Рита. Она лежала, подперев голову рукой, смотрела сверху вниз и, как-то загадочно улыбаясь, давала ему грудь. Лицо ее светилось в полумраке, где-то в небе над ними стояла высокая и яркая луна, которая отражалась в тихой ночной воде омута. Самым невероятным было то, что он, осознавая себя взрослым, с каким-то неотвратимым детским удовольствием, не испытывая стыда, брал в рот твердый сосок и ощущал, как из него источается нечто горячее-страстное и сразу же впитывается в кровь. И опять хотелось, чтобы это продолжалось вечно, но помешал чей-то гулкий в пустом лунном пространстве голос:
– Эй, вы что там делаете?
Рита отняла грудь, положила голову на подушку и замерла, задышала ровно, будто спит, но тогда он сам нащупал грудь и дотянулся до соска.
– Пусть все уснут, – почему-то прошептала она.
Сыч точно знал, что на берегу, да и во всем мире, никого, кроме них, нет, поэтому чуть привстал, еще плотнее притиснулся к стене и положил Риту на спину.
– Тебе нельзя, – безнадежно вымолвила она. – Ты больной, с жаром...
– Я уже выздоровел...
Наверное, он заговорил громко, потому что она зажала его рот горячей ладошкой, но в следующий миг отняла ее, обхватила голову руками и притянула к своему лицу.
– Кровать же скрипит...
Он не понимал, о чем она говорит, ибо видел лунный свет, ощущал колкую осеннюю траву, напряженное, трепещущее тело под руками и уже больше ничего не хотел понимать. И Рита вдруг шепнула со вздохом:
– И пусть слушают...
Кажется, он что-то говорил, но не запомнилось ни одного слова, а она целовала его и перед кем-то оправдывалась:
– Он бредит... Это бред...
Реальность вернулась внезапно, вместе с чувством пресыщения и холодного, знобящего стыда. Рита все еще целовала его лицо, но губы и язык стали холодными и из дыхания ее исчез тот манящий запах. Он обнаружил, что находится в узкой, длинной комнате общежития, и в окно светит не луна, а уличный фонарь, так что все видно, особенно девицу на соседней кровати, которая ворочалась, стонала, зачем-то гладила свой голый живот и смотрела на Сыча бешеными глазами. Он сделал вид, что спит, и уснул бы, но насмешливый голос откуда-то от окна сказал:
– Я сразу поняла, какой он тебе брат!
Рита перевернулась на бок, лицом к нему, приложила палец к губам, дескать, молчи, не обращай внимания, а сама улыбалась, и полумрак делал лицо ее прекрасным. Сыч протиснул губы к ее уху, прижатому к подушке, и прошептал:
– Я женюсь на тебе.
Она не успела ответить, поскольку опять вмешался насмешливый голос – видно, девица потягивалась:
– Ритуль, дай мальчишечку?.. Побаловаться?
И тот час же раздался всеобщий смех – никто не спал, но девица на соседней койке почему-то тихо заплакала. А Сычу вдруг стало все равно, что они говорят и от чего смеются. Уже не скрадывая движений, он просунул руку под голову Риты, крепко обнял и прошептал:
– Мы поженимся.
– Ну что тебе, жалко, что ли? – все еще веселилась дальняя часть комнаты. – Не кусок же мыла, не измылится!
Рита неожиданно привстала, сказала холодно и резко:
– Когда к тебе жених приедет, я тоже посмеюсь!
В комнате повисла тишина, а Сычу вдруг стало тепло от ее слов.
– Ладно, девки, давайте спать! – послышалось от окна. – Завтра на работу.
По этой команде он прижал к себе Риту и мгновенно оказался на берегу мельничного омута.
Проснулся он от яркого света и шороха: сонные еще, хмурые девушки торопливо собирались на работу, потягивались, переговаривались хрипловатыми голосами и, когда умывались под рукомойником, косились на кровать Риты. А она еще спала, уткнувшись в его плечо и укрыв лицо своими волосами. Но когда девчонки уходили гурьбой из комнаты, вдруг произнесла отчетливо и бодро:
